Лагерная проза в современной литературе. Лагерная проза. Анализ повести Владимова «Верный Руслан»
ЛАГЕРНАЯ ТЕМА В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1950 — 1980-х ГОДОВ
Большинство людей, когда начинаешь говорить о лагере, поспешно зажимают пальцами нос и отводят глаза - «Каждый нечестный человек попадает в тюрьму. Раз он преступник, значит его место - там, а не среди нас, - рассуждают они. - Вот отсидит срок - исправится, выйдет… Да и вообще - хватит об этом!»
Неизвестно какое время могла бы продержаться эта точка зрения. Но тут внезапно посадили писателей (людей довольно не плохих) и все резко изменилось.
Появилась лагерная проза 50-60-х годов. Она показала зыбкость границ между понятиями «хороший надзиратель» и «плохой арестант», «лагерь преступников» и «государство добродетельных граждан». Важно подчеркнуть, что время это было когда
… ненужным довеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
Когда «шли уже осужденных полки» - это начинался первый «кировский» поток в ГУЛАГ, а разгул ежовщины (1937-1938) был еще впереди. Это было время, когда «стомильонный народ» корчился
… под шинами черных марусь.
Очевидно, что «Реквием» Анны Ахматовой открыл лагерную литературу, то есть поэзия открыла путь прозе. Прозе, которая натолкнулась на живые, но ранее запретные факты, но прежде недоступный материал.
Теперь коснемся вопроса о градации этой литературной эпохи. И не столько градации временной (так как имеем дело с возвращенной литературой 89-90 гг.), сколько пространственной.
Если театр начинается с вешалки, то зона - с мира пока еще вольных от лагеря людей, с т.н. «зазонья» (А. Ахматова «Реквием», Л. Чуковская «Софья Петровна»). Далее следует «предзонник» - сюда отнесем «следственную литературу» (Рыбаков «Дети Арбата» и Домбровский «Факультет ненужных вещей). И, наконец, собственно лагерная проза - А.Солженицин (8 лет лагерей), В.Шаламов (16 лет) и С.Довлатов (надзиратель)…
Небывалое крепостное право в расцвете XX века открывало для писателей плодотворный, хотя и гибельный путь. Владимов, Кураев, Можаев и Гинзбург… Миллионы русских интеллигентов бросили в лагерь не на экскурсию: на увечья, на смерть и без надежды на возврат. Только сам став крепостным, русский образованный человек мог теперь (если поднимался над собственным горем) писать крепостного мужика изнутри.
Так впервые в мировой истории (в таких масштабах) слились воедино опыт верхнего и нижнего слоев общества! Этот путь прошли буквально считанные единицы уцелевших ученых, писателей, мыслителей. И лишь им было дано - историей, судьбой или Божьей волей - донести до читателей этот слившийся опыт - интеллигенции и народа.
Десяткам миллионом людей не хватило жизни, чтобы поведать о лагерной прозе. Все они погибли, пройдя воистину евангельский «путь зерна» (Ев. от Иоанна 12:24). Но тем дороже должен быть опыт уцелевших. Страшный слившийся опыт интеллигенции и народа показал, что проходя через 10-е (да, хоть 30-е!) круги ада, русский человек способен подняться над собственным горем. Русский человек овладел жизненной философией и, обобщив долгий лагерный опыт - тяжкий исторический опыт советской истории - он сохранил при этом доброту к людям, человечность, снисходительность к человеческим слабостям и непримиримость к нравственным порокам. (Не без помощи, конечно, своей свободной речи).
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Так получилось, что автору этих строк удалось побывать в современной колонии (но не как осужденному, а как корреспонденту). Да, систему ГУЛАГ ликвидировали; и феодального принципа лагерей как будто бы нет. Однако со времен «Записок из мертвого дома» отношение к заключенным со стороны правительства, уголовников-блатарей и обывателей не изменилось ни на дюйм.
Вопрос трудозанятости, открытый Солженициным и Шаламовым, получил еще более хлесткий и опасный виток в своем развитии. На территории Петербурга и области содержится около 10 000 осужденных. И 2/3 из них сегодня лишены рабочих мест. Исправление осужденного трудом по теории Макаренко (ст.43 УК РФ) и предупреждение совершения новых преступлений утрачивается. На лицо гиподинамия и сенсорный голод у осужденных. Сотрудники ИТК признают, что тюрьма нынче «конвейер потенциальной преступности».
Одна из самых страшных и трагических тем в русской литературе — это тема лагерей. Публикация произведений подобной тематики стала возможной только после ХХ съезда КПСС, на котором был развенчан культ личности Сталина. К лагерной прозе относятся произведения А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ», «Колымские рассказы» В. Шаламова, «Верный Руслан» Г. Владимова, «Зона» С. Довлатова и другие.
В своей знаменитой повести «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицын описал только один день заключенного — от подъема до отбоя, но повествование построено так, что читатель может представить себе лагерную жизнь сорокалетнего крестьянина Шухова и его окружения во всей полноте. Ко времени написания повести ее автор был уже очень далек от социалистических идеалов. Эта повесть — о противозаконности, противоестественности самой системы, созданной советскими руководителями.
Прототипами центрального героя стали Иван Шухов, бывший солдат артиллерийской батареи Солженицына, и сам писатель-заключенный, и тысячи невинных жертв чудовищного беззакония. Солженицын уверен, что советские лагеря были такими же лагерями смерти, как фашистские, только убивали там собственный народ.
Иван Денисович давно избавился от иллюзий, он не ощущает себя советским человеком. Начальство лагеря, охранники — это враги, нелюди, с которыми у Шухова нет ничего общего. Шухов, носитель общечеловеческих ценностей, которые не удалось в нем разрушить партийно-классовой идеологии. В лагере это помогает ему выстоять, остаться человеком.
Заключенный Щ-854 — Шухов — представлен автором как герой другой жизни. Он жил, пошел на войну, честно воевал, но попал в плен. Из плена ему удалось бежать и чудом пробиться к «своим». «В контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — хоть поживешь малость. Подписал».
В лагере Шухов пытается выжить, контролирует каждый шаг, пытается заработать, где можно. Он не уверен, что выйдет на волю в срок, что не добавят ему еще лет десять, но не позволяет себе думать об этом. Не думает Шухов и о том, почему сидит он и еще много всякого народа, не терзается вечными вопросами без ответов. По документам он сидит за измену родине. За то, что выполнял задание фашистов. А какое задание, ни Шухов, ни следователь придумать не смогли.
По натуре Иван Денисович принадлежит к природным, естественным людям, которые ценят сам процесс жизни. И у зека есть свои маленькие радости: выпить горячей баланды, выкурить папиросу, съесть пайку хлеба, приткнуться, где потеплей, и минуту подремать.
В лагере Шухова спасает труд. Работает он увлеченно, не привык халтурить, не понимает, как можно не работать. В жизни он руководствуется здравым смыслом, в основе которого крестьянская психология. Он «укрепляется» в лагере, не роняя себя.
Солженицын описывает других заключенных, которые не сломались в лагере. Старик Ю-81 сидит по тюрьмам и лагерям, сколько советская власть стоит. Другой старик, Х-123, — яростный поборник правды, глухой Сенька Клевшин, узник Бухенвальда. Пережил пытки немцев, теперь в советском лагере. Латыш Ян Кильдигс, еще не потерявший способности шутить. Алешка-баптист, который свято верит, что Бог снимет с людей «накипь злую». Капитан второго ранга Буйновский всегда готов вступиться за людей, он не забыл законов чести. Шухову с его крестьянской психологией поведение Буйновского кажется бессмысленным риском.
Солженицын последовательно изображает, как терпеливость и жизнестойкость помогают Ивану Денисовичу выжить в нечеловеческих условиях лагеря. Повесть «Один день Ивана Денисовича» была опубликована во времена «хрущевской оттепели» в 1962 году, вызвала большой резонанс в читательской среде, открыла миру страшную правду о тоталитарном режиме в России.
В созданной В. Шаламовым книге «Колымских рассказов» раскрывается весь ужас лагеря и лагерной жизни. Проза писателя потрясает. Рассказы Шаламова увидели свет уже после книг Солженицына, который, казалось бы, все написал о лагерном быте. И при этом проза Шаламова буквально переворачивает душу, воспринимается как новое слово в лагерной тематике. В стиле и авторском взгляде писателя поражают высота духа, с которой написаны рассказы, эпическое постижение жизни автором.
Шаламов родился в 1907 году в семье вологодского священника. Стихи и прозу начал писать еще в юные годы. Учился в Московском университете. Впервые Шаламова арестовали в 1929 году по обвинению в распространении якобы фальшивого политического завещания В. Ленина. Три года писатель провел в лагерях на Урале. В 1937 году он был снова арестован и отправлен на Колыму. Был реабилитирован после ХХ съезда КПСС. Двадцать лет в тюрьмах, лагерях и ссылках!
Шаламов не умер в лагере, чтобы создать впечатляющий по силе психологического воздействия своеобразный колымский эпос, рассказать беспощадную правду о жизни — «не жизни» — «антижизни» людей в лагерях. Основная тема рассказов: человек в нечеловеческих условиях. Автор воссоздает атмосферу безысходности, морального и физического тупика, в котором на долгие годы оказываются люди, состояние которых приближается к состоянию «зачеловеческому». «Ад на земле» может в любой момент поглотить человека. Лагерь отнимает у людей все: их образование, опыт, связи с нормальной жизнью, принципы и моральные ценности. Здесь они больше не нужны. Шаламов пишет: «Лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключенный, ни его начальник, ни его охрана, ни невольные свидетели — инженеры, геологи, врачи, — ни начальники, ни подчиненные. Каждая минута лагерной жизни — отравленная минута. Там много такого, что человек не должен знать, а если видел — лучше ему умереть».
Тон повествователя спокоен, автор знает все о лагерях, все помнит, лишен малейших иллюзий. Шаламов утверждает, что нет такой меры, чтобы измерить страдания миллионов людей. То, о чем рассказывает автор, кажется вообще невозможным, но мы слышим объективный голос свидетеля. Он повествует о быте лагерников, об их рабском труде, борьбе за пайку хлеба, болезнях, смертях, расстрелах. Его жестокая правда лишена гнева и бессильного разоблачительства, уже нет сил возмущаться, чувства умерли. Читатель содрогается от осознания того, насколько «далеко» ушло человечество в «науке» придумывания пыток и мучений себе подобных. Писателям XIX века и не снились ужасы Освенцима, Майданека и Колымы. Материал с сайта
Вот слова автора, сказанные от своего имени: «Заключенный приучается там ненавидеть труд — ничему другому он и не может там научиться. Он обучается там лести, лганью, мелким и большим подлостям, становится эгоистом. <…> Моральные барьеры отодвинулись куда-то в сторону. Оказывается, можно делать подлости и все же жить… Оказывается, что человек, совершивший подлость, не умирает… Он чересчур высоко ценит свои страдания, забывая, что у каждого человека есть свое горе. К чужому горю он разучился относиться сочувственно — он просто его не понимает, не хочет понимать… Он приучился ненавидеть людей».
В пронзительном и страшном рассказе «Васька Денисов, похититель свиней» рассказывается, до какого состояния может довести человека голод. Васька жертвует жизнью ради еды.
Страх, разъедающий личность, описан в рассказе «Тифозный карантин». Автор показывает людей, готовых служить главарям бандитов, быть их лакеями и рабами ради миски супа и корки хлеба. Герой рассказа Андреев видит в толпе подобных холопов капитана Шнайдера, немецкого коммуниста, образованного человека, прекрасного знатока творчества Гете, который теперь исполняет роль «чесальщика пяток» у вора Сенечки. После этого герою не хочется жить.
Лагерь, по мнению Шаламова, — это хорошо организованная государственная преступность. Все социальные и моральные категории умышленно заменены на противоположные. Добро и зло для лагеря — наивные понятия. Но все же были и такие, кто сохранил в себе душу и человечность, безвинные люди, доведенные до скотского состояния. Шаламов пишет о людях «не бывших, не умевших и не ставших героями». В слове «героизм» есть оттенок парадности, блеска, кратковременности поступка, а каким словом определить многолетнюю пытку людей в лагерях, еще не придумали.
Творчество Шаламова стало не только документальным свидетельством огромной силы, но и фактом философского осмысления целой эпохи, общего лагеря: тоталитарной системы.
Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском
На этой странице материал по темам:
- лагерная проза обзор
- лагерная проза определение
- сочинение на тему лагерная тема в русской литературе
- лагерная проза в русской литературе 20 века
- лагерная жизньв в литературе 20 века
УДК 821.161.1
«ЛАГЕРНАЯ ПРОЗА» В КОНТЕКСТЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ХХ ВЕКА: ПОНЯТИЕ, ГРАНИЦЫ, СПЕЦИФИКА
Л. С. Старикова
THE "CAMP PROSE" IN THE CONTEXT OF THE RUSSIAN LITERATURE OF THE 20th CENTURY:
CONCEPT, FRAMEWORK, SPECIFICITY
В статье рассмотрена история формирования представления о лагерной прозе в литературоведении. Дано определение данного понятия и его характеристики, основанные на изучении творчества трех произведений различных писателей: «Воскрешение лиственницы» В. Т. Шаламова, «Зона» С. Д. Довлатова, «Кочевание до смерти» В. Е. Максимова. Лагерная проза - тематическое направление в русском литературном процессе конца 50-х - 90-х гг. XX века, создающее художественный образ лагеря в творческой рефлексии писателей (очевидцев, наблюдателей со стороны, тех, кто не видел вообще или изучал по архивам, воспоминаниям), обладающее следующими чертами: общие тематика и проблематика, связанные с экзистенциальной средой лагеря; автобиографический характер; документальность; историзм; художественное воплощение образа лагеря; особое пространство (замкнутость, остров, ад); особая психология человека, философское осмысление человека в ситуации несвободы; особая авторская рефлексия над текстом.
The paper describes the history of the formation of the ideas about the camp prose in the scientific literature. The definition of this concept and its characteristics are presentes, based on the study of three creative works of various writers: «The resurrection of the larch» by V. T. Shalamov, «Zone» by S. D. Dovlatov, «The nomadism to death» by V. E. Maksimov. The camp prose is a thematic direction in the Russian literature during the late 1950s - 1990s XX creating an artistic image of the camp in a creative reflection of writers (witnesses, observers, those who never saw camps but studied the archives, memoirs), with the following features: common themes and issues related to existential camp environment; autobiographical character; documentary; historicism; artistic expression of the image of the camp; special space (isolation, island, hell); special human psychology, philosophical understanding of the human situation in captivity; special author"s reflection on the text.
Ключевые слова: лагерная проза, «новая проза», рефлексия, метатекст, В. Шаламов, С. Довлатов, В. Максимов.
Keywords: camp prose, «new prose», reflection, metatext, Varlam Shalamov, Sergey Dovlatov, Vladimir Maimov.
Изучением произведений, принадлежащих к тематическому направлению лагерной прозы, занимаются с конца 1980-х гг. следующие отечественные литературоведы: О. В. Васильева, Е. Волкова, В. Еси-пов, Л. В. Жаравина, Ю. В. Малова, А. В. Сафронов, И. Сухих и др., однако единого понятия «лагерной прозы» так и не выявлено, поскольку в основном объектом исследований становятся отдельные авторы или произведения, без выхода на направление в целом. Поэтому целью нашей статьи является обобщение различных позиций для обозначения границ и наполнения данной дефиниции, а также выявление специфических черт направления.
В России лагерный опыт нескольких поколений недостаточно осмыслен и не пережит по-настоящему, ему уделяется не так много внимания, как этого хотелось бы некоторым исследователям. По мнению Е. Михайлик (Австралия), «Создается впечатление, что основная аудитория лагерной литературы не желает не только полемизировать, но и вообще сталкиваться со сколь угодно косвенно выраженным утверждением, что общество, частью которого она является, выпало из истории и растеряло остатки социальных связей, а сама она нуждается в этической и социальной эволюции» . В западной культуре историки, философы, филологи обращаются к данной теме намного чаще. «Так, в 90-х гг. XX в. во Франции возникло самостоятельное направление «эстетика исчез-
новения» (а применительно к текстам выживших узников лагерей - «эстетика Лазаря»), призванное не просто проанализировать массив художественных высказываний о лагерях смерти и преступлениях фашизма, но стремящееся осмыслить излом чувственности, который произошёл в середине XX века в Европе, пережившей катастрофу» . В Польше изучают (в том числе и в школе) произведения польской лагерной прозы, например, книгу «Мы были в Освенциме» Тадеуша Боровского, Кристина Ольшевскго и Януша Неля Седлецкого, изданную в Мюнхене в 1946 г. Хотя тенденция к забвению прослеживается и в Польше, так как в 2015 г. «Россия не получила официального приглашения на 70-летие освобождение Освенцима от польской стороны: мероприятие сделали не государственным» . Д. А. Ардамацкая отметила важность преодоления запредельного опыта и внутреннюю суть написания лагерной прозы: «свидетельство само по себе является самой важной составляющей рефлексии катастрофического опыта, сопротивляющейся исторической амнезии» . Рефлексия и память о пережитом становятся основой для написания произведений, воплощающих запредельный опыт человека в абсурдной реальности.
Остановимся на двух обзорных статьях, посвященных лагерной прозе. В 1989 г. появляется первая обзорная статья И. Сухих. Он рассматривает следующие произведения: «Колымские рассказы» В. Т. Ша-
ламова, «Непридуманное» Л. Разгона, «Черные камни» А. Жигулина, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана. Всех авторов, принадлежащих к данному направлению, исследователь считает последователями метода «новой прозы» В. Т. Шаламова , характеризует их как Вергилиев, а сам лагерь как ад, «мертвый дом» , обозначая тематическую общность и философскую направленность: «Развертывающаяся как безыскусное автобиографическое повествование «новая проза» все время выводит на ключевые вопросы о природе человека и человеческого» . Идя вслед за В. Шаламовым, И. Сухих использует термин «новая проза». Исследователь Ю. В. Малова утверждает начало непосредственно термина лагерной прозы в эссе «О прозе» В. Шаламова . В нем писатель пользуется словосочетанием «лагерная тема», затем направление стали именовать лагерной прозой, возможно, в соотнесении с понятием каторжной прозы.
В статье 1996 г. О. В. Васильева делает попытку проследить эволюцию лагерной темы. За точку открытия темы она берет рассказ А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Далее в ряд она ставит В. Шаламова, который «сознательно отталкивается» от предшественника. Исследователь считает повествования обоих авторов крайне схожими, лишь акцентируя различия угла зрения на лагерный опыт: В. Шаламов берет крайние, запредельные ситуации, а Солженицын - «средне-статистический» лагерь политзаключенных» . Следующий этап развития темы - «Верный Руслан» Г. Владимова, где лагерь описан глазами караульной собаки. Данный автор снял противостояние личности и системы, так как «личностное начало индивида оказалось настолько потесненным и подавленным государством, что противостояние «личность - государство» утратило смысл» . Затем О. В. Васильева рассматривает повесть С. Довлатова «Зона», которая в современной литературе практически завершила лагерную тему, объединив и смешав все, что было связано с лагерем в реальном и художественном мире, в том числе и позиции своих предшественников . В целом можно выявить то общее, что исследователь отмечает у всех писателей: ад и абсурд лагерной реальности. Но также она замечает, что, по сути, данное направление лишь подтвердило тип среднего человека, такого же, как в военной и деревенской прозе.
В работе 2006 г. О. В. Васильева и А. В. Савельева отдельно обращаются к теме лагеря в творчестве М. Кураева (повесть «Ночной дозор», 1988), считают его, вслед за С. Довлатовым, писателем, вводившим иронико-комический ракурс представления о человеке советской эпохи, раскрывая облегченным способом трагизм лагерной проблематики. М. Кураев, по их мнению, также отказывается от определения человека через понятия «плохо» и «хорошо», показывает его многоплановость: он «создал модель многополярного космосоциума, когда восприятие, оценка, осознание какого-либо явления зависит от множества причин: точки зрения, остроты зрения, убеждений воспринимающего, его желания, его умения и даже - времени суток» .
Н. В. Ганущак, изучая творчество В. Т. Шаламова, обозначает поэтику лагерной прозы как глобальную, всечеловеческую тему: «Писатель рассматривает лагерь как своего рода модель человеческой жизни, когда ее вековечные коллизии и противоречия доведены и обострены до крайнего предела» .
Ю. В. Малова рассматривает лагерную прозу как продолжение традиции «каторжной прозы» XIX века, особо опираясь на мотивы «Мертвого дома» Ф. М. Достоевского: «Произведения о лагерях XX в. перекликаются с XIX-м в изображении каторги (лагеря, ссылки, тюрьмы) как «Мертвого дома», земного ада. Эхом отзывается мысль о мироподобии лагеря (каторги, ссылки), слепка «вольной» жизни России» . Выделяет историзм данного направления.
Преемственность традиций лагерной прозы от каторжной рассматривает и исследователь А. Ю. Минералов на примере отражения «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского и «Острова Сахалин»
A. П. Чехова в произведениях XX века .
И. В. Некрасова, обобщая опыт исследователей в монографии 2003 г., в частности мнение Д. Лекуха , описывает два направления лагерной прозы XX в. А. И. Солженицын считается родоначальником «реально-исторического» направления, начало второму, «экзистенциальному», направлению положил
B. Т. Шаламов. Оно отличается «авторским стремлением исследовать «человека в предельной ситуации» . После Шаламова, по мнению исследователя, направление продолжил С. Довлатов. «Реально-историческое ищет вину во внешнем: в большевизме, в попрании Бога, в искажении сущности человека - в чем угодно, только не в себе самом. Направление экзистенциально находит в себе мужество для признания: зло есть порождение именно человека, оно является одной из составляющих его природы» [цит. по: 18, с. 36]. Так Д. Лекух противопоставляет два направления через определение человека и его воли принимать ответственность за происходящее с ним.
Творчество В. Шаламова и его «новую прозу» И. В. Некрасова считает основой «экзистенциального» направления. Под «новой прозой» сам писатель понимал специфический новый метод претворения в художественной форме осмысления жизненного опыта, по выражению Н. Е. Таркана, это «Документальность, сопряженная с психологизмом, - одна из примечательных характеристик шаламовских рассказов, которые он называл «новой» прозой» .
М. Михеев ключевым моментом «новой прозы» называет предложенное им понятие анти-катарсис. «Прием состоит в очевидном перенесении себя читателем - на место убитого, вернее, на место неназванного «я», наблюдавшего за этим убийством... Автор сознательно воздействует на чувства читателя, принуждая его пережить за «я» облегчение - но в то же самое время и укоры совести. То есть анти-катарсис -это еще более отягощенное переживание вместо облегчения, или новые беспокойство, тревога, сомнение - сопутствующие локальному облегчению» . Мы можем найти примеры анти-катарсиса и в рассматриваемых нами произведениях. В цикле «Воскрешение лиственницы» В. Т. Шаламова ярким примером является рассказ «Тишина», где рассказчик рад тишине,
которая наступила после самоубийства надоедливого сектанта, певшего псалмы и гимны. Он не переживает момент смерти, она и так обыденна для героев лагерной прозы , он думает о насущном: теперь ему надо искать нового напарника. В «Кочевании до смерти» В. Максимова один из героев убивает человека, чтобы отыграться в карты. И для всех это - нормальное событие, лагерное убийство даже стало поводом для надежды «склеить» групповое дело и получить награду оперу Ждану.
А. В. Сафронов в статье 2013 г. рассматривает с интересной точки зрения ряд писателей лагерной прозы (И. М. Губерман, Д. Ю. Шевченко, Э. В. Лимонов), отталкиваясь от «Архипелага ГУЛАГ» А. Солженицына. Исследователь выявляет черты жанра путешествия, унаследованные лагерной прозой, начиная свой ряд от «каторжной» литературы, в частности «Острова Сахалин» А. П. Чехова:
«1) «Дорога», «путь», «маршрут» в роли композиционной доминанты - героям «лагерной прозы» в прямом смысле предстоит совершить «путешествие»: кому в Сибирь, кому на Дальний Восток, кому на Соловецкие острова...
2) Восприятие тюрьмы, лагеря как особого мира, самостоятельного государства, «неведомой страны».
3) Повествование «о туземцах» (заключенных): история, иерархия общества «туземцев», галерея тюремных и лагерных типов, исследование причин преступлений; отношения между «блатными» и «политическими», эстетика и жизненная философия; язык, фольклор» .
Годом ранее этим же исследователем издано учебное пособие, где отдельная глава посвящена лагерной прозе 2-й половины XX в. В данном пособии есть определение направления: «Под «лагерной прозой» мы понимаем тематическое ответвление (течение) русской художественно-документальной прозы, возникшее в «хрущевскую оттепель», воспринявшее традиции «каторжной прозы» Х1Х в., ... опирающееся на традиции «этнографического реализма» и жанра путешествия. По отношению к произведениям этих авторов возможно также употребление термина «очерк - преступление». «Лагерная проза» представлена в жанрах мемуаров, дневников, записок, воспоминаний, автобиографий» . Акцент сделан именно на традиции жанра путешествия и очерково-сти, с чем мы не можем согласиться, так как в первую очередь лагерная проза - это художественные произведения. Например, В. Шаламов утверждал, что его рассказы не имеют ничего общего с очерком: «К очерку никакого отношения проза «КР» не имеет. Очерковые куски там вкраплены для вящей славы документа, но только кое-где всякий раз датировано, рассчитано. - Живая жизнь заводится на бумагу совсем другими способами, чем в очерке. В «КР» отсутствуют описания, отсутствует цифровой материал, выводы, публицистика. В «КР» дело в изображении новых психологических закономерностей, в художественном исследовании страшной темы, а не в форме «информации», не в сборе фактов. Хотя, разумеется, любой факт в «КР» неопровержим» .
Обобщим ключевые моменты, обозначенные исследователями, которые характеризуют направление
лагерной прозы и которые также находят отражение в произведениях, взятых нами для анализа.
1. Пространство лагеря как ада, «мертвого дома», абсурд лагерной реальности (О. В. Васильева, Ю. В. Малова, А. Ю. Минералов, Е. Михайлик, И. Сухих).
2. Новое о человеке и его поведении (Н. В. Га-нущак, Е. Михайлик, И. В. Некрасова, И. Сухих, Н. Е. Таркан).
3. Отражение принципов «новой прозы», выведенных В. Т. Шаламовым (И. В. Некрасова, И. Сухих, Н. Е. Таркан).
4. Автобиографизм (Е. Михайлик, А. В. Сафро-нов, И. Сухих).
5. Документальность, историзм (Ю. В. Малова, А. В. Сафронов, Н. Е. Таркан).
7. Лагерь как особый мир, остров (А. В. Сафро-нов).
Не все указанные пункты имеют достаточную развернутость, например, многие исследователи упоминают о поведении человека в лагерной реальности, но не уточняют характерных черт, проявляющихся у него в лагере. Лишь О. В. Васильева конкретно утверждает, что в произведениях лагерной прозы показан тип среднего человека, с чем мы не можем согласиться, так как в различных произведениях человек показывает разные свои грани. А в «Воскрешении лиственницы» главный герой, вырвавшийся из ада, пишущий стихи, не может считаться нами среднестатистическим человеком. Также особый интерес для нас представляет развернуть рефлексивный характер лагерной прозы, что отражается в метатекстовой структуре взятых нами произведений. Обращаясь к следующим произведениям лагерной прозы: «Воскрешение лиственницы» (1965 - 1967) В. Шаламова, «Зона» (1964 - 1989) С. Довлатова и «Кочевание до смерти» (1994) В. Максимова, - мы выделяем художественный образ зоны, воплощаемый писателями с разным лагерным опытом. Они написаны в разное время, относятся к разным литературным направлениям, лагерный опыт показан с различных точек зрения и в разном объеме, но все они принадлежат к тематическому направлению лагерной прозы с характерными для нее признаками.
На основе данных произведений хотелось бы подробнее рассмотреть общие моменты: особое пространство лагеря, человека в ситуации несвободы, рефлексивный характер повествования.
Лагерь - это другой, отдельный мир, остров. Несмотря на то, что географически Колыма - полуостров и примыкает к континенту, в художественном мире лагерной прозы она становится островом, отделенным от материка. Особенно ярко это проявляется в произведениях В. Шаламова, что отмечают и некоторые исследователи, например, Н. Л. Лейдерман: «Концлагерь, заместивший собою всю страну, страна, обращенная в огромный архипелаг» ; М. Бруер: «Она также часто называется «островом», а остальное пространство «материком» или «большой землёй». Там, на материке, живут «наверху», а по аналогии, Колыма находится на самом дне, «в аду» . В рассказе «За письмом» главный герой едет за
письмом, посланным ему впервые за 15 лет. До письма он добирается в течение нескольких дней, проезжает 500 км, продает попутно почти все ценные вещи. И этот сложный путь герой проделывает даже не на свободу, потом ему опять придется возвращаться обратно. В рассказе «Борис Южанин» автор поясняет, что «. центральные части России на Колыме зовут «материком», хотя Колыма не остров, а область на Чукотском полуострове, - но сахалинский лексикон, отправка только пароходами, многодневный морской путь - все это создает иллюзию острова. Психологически иллюзии нет никакой. Колыма - это остров. С нее возвращаются на «материк», на «Большую землю». И материк, и Большая земля - это словарь повседневности: журнальный, газетный, книжный» .
Образ лагеря в указанных произведениях описан как ад на земле, что подтверждали уже некоторые исследователи , где абсурд становится нормой существования, а смерть переходит из экзистенциального понятия в сферу обыденного. Сам С. Д. Довлатов, анализируя своих предшественников и их восприятие лагеря, пишет ставшую хрестоматийной фразу: «По Солженицыну, лагерь - это ад. Я же думаю, что ад - это мы сами.» . Но в этом случае, несмотря на постмодернистский характер «Зоны», смех и игру Довлатова, его концепция даже более удручающая: если ад - это мы, люди, все, тогда ад - не просто лагерь, ад - это весь мир, к тому же враждебный: «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир» . «Мир, в который я попал, был ужасен» , - не раз подчеркивает герой «Зоны». Лагерь - это система, действующая не только в рамках конкретной зоны, но и в пределах страны, и всего мира.
Характерным в этом отношении также становится опыт героя романа В. Максимова «Кочевание до смерти», которому все порядки мира во все времена видятся лишь вариантами лагерной системы, в которых сменяются надзиратели и заключенные. Весь мир описан как ловушка для человека, мощь природы и вселенной довлеет над ним, даже «освещенный лагерь» выглядит «словно игрушечный макет, наспех собранный случайной рукой» . В итоге для героя мир - «огромная мышеловка» , которая захлопывается, а единственным выходом из нее является смерть (для героя - самоубийство).
В данном пространстве прослеживается особая психология человека, оказавшегося в пограничье, пытающегося разобраться в себе. Ключевым становится философское осмысление человека в ситуации несвободы. В. Шаламов в своем эссе «О прозе» пишет, что в его рассказах «показаны новые психологические закономерности, новое в поведении человека, низведенного до уровня животного - впрочем животных делают из лучшего материала и ни одно животное не переносит тех мук, какие перенес человек. Новое в поведении человека, новое - несмотря на огромную литературу о тюрьмах и заключении» . В рассказе «Термометр Гришки Логуна» В. Шаламов подчеркивает, что власть - главный критерий растления человеческой души: «Власть - это растление. Спущенный с цепи зверь, скрытый в душе
человека, ищет жадного удовлетворения своей извечной человеческой сути в побоях, в убийствах» . Еще одним примером служит рассказ «Белка», где толпа людей убивает зверька просто так, по животной природе человека, жаждущего убийства.
По С. Довлатову «Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже - плохим эстетическим вкусом» ; «Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств. И в лагере - особенно» . Ситуация владеет выбором человека, а зло существует в нем всегда, как и добро. Характерным примером двойственности в «Зоне» можно считать ситуацию с одним из персонажей - вохровцем Егоровым, жена которого не могла спать из-за лая сторожевой лагерной собаки. И он просто застрелил пса. Фактически он совершил убийство, руководствуясь благой целью. А сам главный герой проходит сложный путь в ходе своей службы в блатном лагере: от интеллигента с наивной книжной ментальностью, проникнутой романтическими мотивами, до ранее невиданного для него падения (его встреча с проституткой). В последней новелле он сам оказывается под конвоем, становясь заключенным.
И. Сухих в монографии, посвященной творчеству С. Довлатова, анализируя представление о человеке в «Зоне», говорит и о предыдущей традиции: «Солженицын абсолютно уверен, что человек, сохранивший в душе Бога, вынесет любые муки, преодолеет, победит... Человека можно убить, но нельзя сломать» . По В. Шаламову, если «человек все-таки что-то сохранил в себе, значит, его просто мало били. Просветительское «среда заела» трансформируется у Ша-ламова в абсолютную, рабскую зависимость человека от тоталитарного целого. Потому шаламовские рассказы - это «записки с того света» человека, который так и не вырвался, не вернулся из ада» . Так, позиция С. Довлатова оказывается некоторым образом между двумя крайностями, а «Человек человеку... как бы это получше выразиться - табула раса. Иначе говоря - все, что угодно» .
Из трех рассматриваемых нами писателей самый суровый приговор человеку выносит В. Максимов, показывая человека по сути слабым, беспомощным в мире-мышеловке. Он идет дальше, с одной стороны, и оказывается в чем-то схож с С. Довлатовым в моменте определения сущности человека в зависимости от обстоятельств, в другой же - солидарен с В. Шала-мовым в бессильности культуры (цивилизации), утрата которой обнажает все низменное в человеке. Один из героев (доктор в лагере) уверен: «Голодные люди все одинаковы, культура наша, дорогой друг, это так, легкий грим на обыкновенной обезьяне, не выдерживает первого же серьезного испытания вроде снега или дождя» .
Трех писателей также объединяет мотив творчества, в котором отражается рефлексия над своей жизнью и историей страны. Они интерпретируют не только тексты, но и реальность, осмысляя и переживая ее художественными образами, что позволяет нам рассматривать данные произведения на метатексто-вом уровне.
Во-первых, все главные герои взятых нами произведений - писатели. Герой В. Шаламова пишет стихи и является отражением автора-Шаламова. Он - поэт, стихи становятся его спасением, уходом от ада реальности.
Структура «Зоны» изначально имеет метатекто-вый характер: герой-писатель собирает свои же старые новеллы в единое целое, и текст создается как бы на наших глазах. Его герой рефлексирует не только над прошлым, но и в процессе жизни, что отражается иногда в его взгляде на себя со стороны третьего лица: «Когда меня избивали около Ропчинской лесо-биржи, сознание действовало почти невозмутимо: «Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс... Какие, однако, гнусные физиономии! У этого татарина видны свинцовые пломбы...». Кругом происходили жуткие вещи» .
В «Кочевании до смерти» В. Максимова герой не только рефлексирует над собственной жизнью, но является и автором исторического романа о своем отце и об истории России. Сама структура демонстрирует прием «текст в тексте». А. В. Баклыков определяет жанр «Кочевания до смерти» как «филологический роман»: «Наличие многочисленных лирических отступлений в романе «Кочевание до смерти» и использование приема «роман в романе», который якобы пишет главный герой, позволяет говорить о важности темы творчества, психологии творческого процесса, что дает возможность определить жанровую разновидность произведения как «филологический роман» .
Во-вторых, все три произведения построены как описание прошлого через настоящее, что диктует рефлексивность авторского повествования. «Воскрешение лиственницы» начинается рассказом «Тропа», где события отражают последние годы заключения самого В. Шаламова в лагере, и уже от этой точки он рассматривает путь от самого начала приезда в лагерь (рассказ «Причал ада»). У С. Довлатова сама структура построения представлена в виде писем к издателю с приложением новелл об опыте надзирателя в лагере. У В. Максимова роман построен как последовательность смены описания событий настоящего и прошлого, перемежающаяся вставками «романа в романе» самого героя, который пишет свой роман на глазах читателя, а также комментирует его.
В-третьих, творчество становится определяющим вектором для героев произведений «лагерной прозы», а также и для самих писателей, переживающих лагерный период своей жизни с помощью воплощения его на бумагу. В «Воскрешении лиственницы» только люди творческие, создающие нечто новое, оказываются способны сопротивляться разрушению. Для Сергея Довлатова лагерный опыт стал одним из толчков для начала писательской судьбы, и его герой через творчество переоценивает свои жизненные устои. Для героя романа «Кочевание до смерти» творчество является профессией, оно помогает ему какое-то время держать себя, но в итоге герой все равно выбирает смерть.
Укажем, возможно, неполный список писателей, произведения которых входят в круг лагерной прозы: Г. Владимов, О. Волков, Е. Гинзбург, В. Гроссман, С. Д. Довлатов, А. Жигулин, В. Кресс, М. Кураев, В. Е. Максимов, Л. Разгон, А. Синявский, А. И. Солженицын, В. Т. Шаламов.
На основе анализа исследований, посвященных лагерной прозе, и произведений, взятых нами в качестве примера («Воскрешение лиственницы» В. Шаламова, «Зона» С. Довлатова и «Кочевание до смерти» В. Максимова), а также сопоставления полученных выводов, попробуем дать определение понятия «лагерная проза».
Итак, лагерная проза - тематическое направление, проявившееся в развитии русского литературного процесса конца 50-х - 90-х гг. XX в., создающее художественный образ лагеря в творческой рефлексии писателей (очевидцев, наблюдателей со стороны, тех, кто не видел вообще или изучал по архивам, воспоминаниям), с характерными чертами, присущими ему.
1. Общая тематика и проблематика: тюрьма, зона/лагерь, система ГУЛАГа в целом, несвобода, экзистенциальные мотивы, восприятие смерти и жизни, материального и духовного.
2. Автобиографический характер повествования, что обусловлено личным опытом писателей.
3. Документальность и связь с историей (лагеря существовали и развивались в определенный исторический период), но документальность в большей степени поэтическая, художественно воплощенный документ о человеке и его ощущениях.
4. Конкретность описаний, бытовое восприятие действительности (как следствие документальности).
5. Художественный образ лагеря, воссоздаваемый в индивидуально-авторских картинах мира.
6. Особое пространство: лагерь как остров, отделенный от материка, Москвы и свободной жизни; образ зоны как ада, «мертвого дома»; образ лагеря как недолжного бытия с перевернутыми ценностными представлениями.
7. Особая психология человека, оказавшегося в пограничье, пытающегося разобраться в «новом» миропорядке и сохранить индивидуальные черты, собственные границы; философское осмысление человека в ситуации несвободы.
Хотелось бы отметить, что мы не претендуем на однозначность приведенных нами характеристик, так как наш материал не заполняет всего направления лагерной прозы, но многие черты находят отражение в произведениях и других авторов, не рассмотренных нами.
Литература
1. Ардамацкая Д. А. Варлам Шаламов и поэтика после ГУЛАГа // Вестник Ленинградского университета им. А. С. Пушкина. 2013. Т. 2. № 2. С. 137 - 143.
2. Ардамацкая Д. А. Философия «после ГУЛАГа»: осмысление исторической катастрофы // Studia Culturae. 2013. № 16. С. 256 - 264.
3. Баклыков А. В. Жанровое своеобразие романа Владимира Максимова «Кочевание до смерти»: автореф. ... дис. канд. филол. наук. Тамбов, 2000.
4. Бруер М. Изображение пространства и времени в лагерной литературе: «Один день Ивана Денисовича» и «Колымские рассказы» // Шаламовский сборник. М., 2011. Вып 4. С. 143 - 151.
5. Васильева О. В. Эволюция лагерной темы и ее влияние на русскую литературу 50 - 80-х годов // Вестник Санкт-Петербургского университета. 1996. Сер. 2. Вып. 4 (№ 23). С. 54 - 63.
6. Васильева О. В., Савельева А. В. Тема лагеря в прозе Михаила Кураева. СПб., 2006. 43 с.
7. Ганущак Н. В. Творчество Варлама Шаламова как художественная система: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Тюмень, 2003. 26 с.
8. Довлатов С. Зона: (Записки надзирателя) // Довлатов С. Собрание сочинений: в 4 т.; сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. Т. 2. С. 5 - 196.
9. Зайцева А. Р. Метафизика смерти в прозе Варлама Шаламова // Вестник Башкирского университета. 2005. Т. 10. № 2. С. 67 - 71.
10. Лейдерман Н. Л. «В метельный леденящий век» (В. Шаламов. «Колымские рассказы») // Лейдер-ман Н. Л. Постреализм: теоретический очерк. Екатеринбург, 2005. С. 139 - 174.
12. Максимов В. Е. Кочевание до смерти // Максимов В. Е. Избранное. М., 1994. С. 523 - 735.
13. Малова Ю. В. Становление и развитие «лагерной прозы» в русской литературе XIX - XX вв.: автореф. ... дис. канд. филол. наук. Саранск, 2003.
14. Минералов А. Ю. «Каторжно-лагерная» сюжетно-образная традиция в русской прозе XX в. // Вестник Кемеровского государственного университета культуры и искусств. 2012. № 18. С. 106 - 112.
15. Михайлик Е. В контексте литературы и истории // Шаламовский сборник. Вологда: Грифон, 1997. Вып. 2. С. 105 - 129.
16. Михайлик Е. Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. С. 356 - 375.
17. Михеев М. О «новой» прозе Варлама Шаламова // Вопросы литературы. М., 2011. Вып. 4. С. 183 - 214.
18. Некрасова И. В. Судьба и творчество Варлама Шаламова: монография. Самара: Изд-во СГПУ, 2003. 204 с.
19. Сафронов А. В. Жанровое своеобразие русской художественной документалистики (очерк, мемуары, «лагерная» проза): учебно-методическое пособие; Ряз. гос. ун-т им. С. А. Есенина. Рязань, 2012. С. 49 - 86.
20. Сафронов А. В. После «Архипелага» (поэтика лагерной прозы конца XX века) // Вестник Рязанского государственного университета им. С. А. Есенина. 2013. № 3 (40). С. 139 - 154.
21. Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: Азбука, 2010. 288 с.
22. Сухих И. Эта тема пришла. // Звезда. 1989. № 3. С. 193 - 200.
23. Таркан Н. Е. Особенности поэтики «Колымских рассказов» В. Шаламова // Проблемы славянской культуры и цивилизации: материалы X междунар. науч.-практ. конф. 22 мая 2008 г. Уссурийск, 2008. С. 322 - 326.
24. Темнова А. Лагерная проза: специальный репортаж. Эфир от 18.01.15. Режим доступа: http://www.vesti.ru/videos/show/vid/633010/
25. Шаламов В. Т. Воскрешение лиственницы // Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 6 т. + т. 7, доп. Т. 2: Очерки преступного мира; Воскрешение лиственницы; Перчатка, или КР-2; Анна Ивановна: Пьеса / сост. под-гот. текста, прим. И. Сиротинской. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 105 - 280.
26. Шаламов В. Т. О прозе // Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5: Эссе и заметки; Записные книжки 1954 - 1979 гг. / сост. подгот. текста, прим. И. Сиротинской. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 144 - 157.
Старикова Людмила Семеновна - соискатель кафедры журналистики и русской литературы XX века Кемеровского государственного университета, [email protected].
Lyudmila S. Starikova - post-graduate student at the Department of Journalism and Russian Literature of the 20th century, Kemerovo State University.
(Научный руководитель: Ащеулова Ирина Владимировна - кандидат филологических наук, доцент кафедры журналистики и русской литературы ХХ века КемГУ.
Research advisor: Irina V. Ashcheulova - Candidate of Philology, Assistant Professor at the Department of Journalism and Russian Literature of the 20th century, Kemerovo State University).
С.С. Бойко (Москва)
«ЛАГЕРНАЯ ПРОЗА» КАК ЭТАП ФОРМИРОВАНИЯ ЛИТЕРАТУРЫ НОВОГО ТИПА
Аннотация. Статья посвящена истокам литературы, сложившейся к началу XXI в. По мнению автора, в «лагерной прозе» нейтрализована оппозиция ‘на-личия/отсутствия внелитературной функции’, развиваются сложносоставные жанры. Как внелитературным, так и художественным задачам соответствует разнообразие типов авторской эмоциональности, приемы контраста и оксюморона. В статье показывается, что из особенностей литературной формы писатели выделяют поэтические реминисценции, обращение к древним формам искусства («наскальная живопись», хроника), своеобразие художественного времени. Одновременно они декларируют свою обязанность выступить в качестве свидетелей, указывают на события, имена, топонимы, адресатов текста. Итогом проведенного исследования становится вывод о том, что «лагерная проза» послужила одним из источников для житий новомучеников и исповедников российских.
Ключевые слова: лагерная проза; жанр; житие; Евгения Гинзбург; Юрий Домбровский; Анатолий Жигулин; Евфросиния Керсновская; Сергей Максимов; Борис Ширяев.
S.S. Boyko (Moscow)
The “Camp Prose” as a Stage of a New Literature Type Formation
Abstract. The article is devoted to the origins of literature, developed in the beginning of the 21st century. According to the author, in “camp prose” the opposition of “presence / absence of extraliterary function” is neutralized, but complex genres are developed. A variety of author’s emotional types, contrast and oxymoron techniques corresponded with an extraliterary and artistic task. The article demonstrates that writers distinguish poetic reminiscence, appeal to the ancient art forms (“cave paintings”, chronicle), the originality of artistic time. At the same time they declare their duty to act as witnesses, indicate the events, names, places, mailing text. The result of the study is a conclusion that the ‘camp prose’ served as one of the sources for the hagiographies of the new Russian martyrs and confessors.
Key words: ‘camp prose’; genre, hagiography; Eugenia Ginzburg; Yuri Dombrowsky; Anatoly Zhigulin; Euphrosinia Kersnovskaya; Sergey Maksimov; Boris Shiryaev.
К середине ХХ в. роль изящной словесности берется под вопрос: «Вся литература полна отвращением к литературе: к готовым ее формам, приспособление к которым оплачивается слишком дорого, а дается чересчур легко...»1 (далее текст приводится по указанному изданию).
Читатель обращается к историческим документам, подлинным либо сымитированным, потому что «жизнь и человека он находит только в них»
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
(14). Но в то же время «правда, та правда, с которой имеет дело искусство, вообще не высказывается иначе, как в преломлении, в иносказании, в вымысле» (14).
Когда художественный текст построен на документальной основе, его восприятие связано с оценкой ‘литературности’ и ‘документальности’, которые тем самым как бы противопоставлены друг другу. Это мнимое противоречие преодолимо: «Перед реалистической литературой, непосредственно сопряженной с действительностью, иногда встает опасность растворения в ней, отказа от своей специфики <...> Приходится всякий раз восстанавливать универсальность слова <...> утверждать всеобщность содержания, преодолевая сугубую конкретность деталей»2.
Тяготение одновременно к каждому из полюсов - ‘документальности’ и ‘литературности’ - отличает ряд новаторских произведений середины ХХ в., в частности «лагерной прозы». Из ее обширного массива мы рассмотрим примеры, показывающие, как соединены в одном произведении приемы художественного слова с установкой на правдивый рассказ и к чему приводит это соединение. Подробнее остановимся на произведениях, изученных сравнительно меньше, чем проза А. Солженицына, В. Шаламова, Ю. Домбровского, которая разносторонне освещена филологами.
Книга открыла миру глаза на чудовищную правду о репрессиях в Советской России. Свидетельства о них стали появляться за границей еще до Второй мировой войны. А. Солженицын отмечал в своих очерках литературной жизни: «Сейчас тут, на Западе, узнаю: с 20-х годов до сорока книг об Архипелаге, начиная с Соловков, были напечатаны здесь, переведены, оглашены - и потеряны, канули в беззвучие <...> все было сказано - и все прошло мимо ушей»3.
В послевоенный период за рубежом новые книги об Архипелаге были отмечены как явление литературное. В произведениях писателей второй волны эмиграции «сталинские репрессии 1920-х - 1930-х гг. <...> затронуты всеми без исключения авторами в самых различных по жанру, стилю и объему произведениях»4 (например, в книгах В. Алексеева, Г. Андреева, С. Максимова, Н. Нарокова, Б. Ширяева, до войны переживших каторгу или тюрьму).
В 1962 г. напечатан «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына, и разрешение на его публикацию ненадолго открыло тему «необоснованных репрессий» в подцензурной печати СССР.
В дальнейшем тексты-свидетельства распространяются самиздатом. Некоторые публикуются за рубежом: «Колымские рассказы» В. Шаламова (с 1966), «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург (1967), «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына (с 1973), «Факультет ненужных вещей» Ю. Домбровского (1978)и др.
Жанровое разнообразие подобных текстов велико, но у них имеются важные общие свойства. Воссоздается пространство тюремно-лагерного ада, с его приметами, характерными персонажами, ситуациями, конфликтами, со специфическим языком. Этого оказалось достаточно для появ-
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
ления как бы нефилологического, ориентированного только на тематику, понятия «лагерной прозы». Произведения объединяет и первостепенная для бывших узников задача - поведать миру горькую правду. Задача решалась литературными средствами. В ряде случаев подчеркнуто, что текст создается именно как художественный, а не только как мемуарный либо публицистиче ский.
А.И. Солженицын назвал «Архипелаг ГУЛАГ» Опытом художественного исследования. Подзаголовок указывает на обе составляющие: книга призвана исследовать явление и запечатлеть его в художественной форме. Автор ставил перед собою цель - воздействовать на мировое общественное мнение, чтобы изменились порядки в СССР. В середине 1950-х, в ссылке, ему мечталось: «Мир, конечно, не останется равнодушным! Мир ужаснётся, мир разгневается, - наши испугаются - и распустят Архипелаг»5.
Решая свои задачи, Солженицын создает композицию, выдерживающую огромный груз фактов, размышлений и оценок, а также вырабатывает стилистический рисунок, сообразный задачам книги, - его искусство делает текст выразительным, художественно убедительным.
Варлам Шаламов писал «Колымские рассказы» -
«...прежде всего потому, что должен был написать их - по велению долга памяти, о котором впоследствии более отчетливо и страстно сказал Александр Солженицын. Однако при этом Варлам Тихонович никогда не ставил перед своими вещами внелитературных задач - воспитательных или просветительских; он вообще отрицал наличие у искусства какой-либо иной роли, кроме естественно обусловленной его природой. И значение, не меньшее, чем долг памяти, имели для него при написании колымских рассказов чисто литературные задачи»6.
Отрицая внелитературную задачу на словах, Шаламов решал ее на деле, правдиво воссоздавая картины колымского ада.
Литературная установка Юрия Домбровского (1909-1978) схожа с шаламовской. Даже в лагерях, беседуя с будущим писателем Чабуа Ами-рэджиби, - он, по словам младшего соседа, говорил: «...писатель должен читать по возможности много, но не для развлечения, а для того, чтобы анализировать не только проблематику произведения, но прежде всего мастерство автора и арсенал его средств отображения»7.
Во главе угла - мастерство, «арсенал средств». Действительно, «Хранитель древности» и «Факультет ненужных вещей» - новаторские романы, сочетающие интеллектуальность со скрупулезной изобразительностью, символические детали с фактографией, неспешный темп повествования с остротой сюжета - это «необычайный город» в литературе8.
Тюремно-лагерная проблематика для Домбровского не самоцель (Домбровский писал не только о лагерях, он видел себя писателем и помимо этой задачи, вне связи с нею), а элемент художественного целого. Но элемент необходимый. В послесловии (1975 г.) автор говорил: «...я стал
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
одним из сейчас уж не больно частых свидетелей величайшей трагедии нашей христианской эры. Как же я могу отойти в сторону и скрыть то, что видел, что знаю, то, что передумал? Идет суд. Я обязан выступить на нем»9. Внелитературная мотивация побуждает к труду, который выполняется со всем присущим литературным мастерством.
Евгения Гинзбург (1904-1977) в предисловии к «Крутому маршруту» подчеркивает: уже в тюрьме и лагере она «старалась все запомнить в надежде рассказать об этом тем хорошим людям, тем настоящим коммунистам, которые будут же, обязательно будут когда-нибудь меня слушать», - и «писала эти записки как письмо к внуку»10 (далее текст приводится по указанному изданию). Уже на этапе замысла имелось в виду, что «записки» нужны конкретным людям (хорошим людям, настоящим коммунистам, внуку). Подобная определенность адреса типична для честных коммунистов (вспомним письмо Н.И. Бухарина «Будущему поколению руководителей партии»). В случае Евгении Гинзбург адрес не накладывает ограничений на содержание, поскольку предполагается, что разным хорошим людям нужна истина: «Изголодавшиеся по простому нелукавому слову, люди были благодарны всякому, кто взял на себя труд рассказать “де профундис” о том, как все это было НА САМОМ ДЕЛЕ» (595; «Де про-фундис» - слово из 129 Псалма: «De profundis clamavi ad te Domine», «Из глубины воззвах к тебе, Господи», - но здесь цитируется, вероятно, одноименное письмо О. Уайльда).
Самоназвания «записки» и «хроника» даны в авторском предисловии. В переизданиях книги слово «хроника» становится подзаголовком. Ученый-гуманитарий, Е. Гинзбург прибегает тем самым к литературным ассоциациям с текстами от времен средневековья до XIX в. «Крутой маршрут» и выстроен как хроника: во временной последовательности, охватывая немалый промежуток с конца 1934 по середину 1955 г. Слово «записки» как синоним «воспоминаний» также напоминает о прошлом литературы.
Художественное своеобразие «Крутого маршрута» отмечают как филологи Л. Копелев и Р. Орлова:
«Если все это так мне передается, так сохранилось, значит, это не просто документ, не просто “Хроника времен культа личности”. Такое под силу только искусству. И непритязательность, общедоступность, наивность - это не слабости книги, это ее особенности» (Р. Орлова)11.
«В ее прозе глубоко трагедийное художественное повествование брезгливо обтекает грязные пороги, зато иногда оно вспенивается <...> старосветской патетикой и сентиментальностью...» (Л. Копелев)12.
«Непритязательность, наивность», трагизм, патетика, сентиментальность - суть литературные средства, сообразные задаче.
Евфросиния Керсновская (1908-1994) написала воспоминания о ссылке и лагерях в 1963-1964 гг., а затем создала 700 рисунков к ним, выполняя волю своей матери. Дочь знает, что даже такой точный адрес не обеспечит
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
понимания, но свидетельствовать необходимо по долгу любви: «Нет, дорогая моя! Ты всей этой грустной эпопеи так и не узнала. И не оттого, что ты там, “идеже несть воздыхания”, а оттого, что вся моя жизнь была в те годы цепью таких безобразных и нелепых событий, которые не умещаются в разуме нормального человека...»13 (далее текст приводится по указанному изданию).
Понятие «мемуары» Керсновская отвергает, предлагая иное: «Это наскальная живопись: пусть неумелые рисунки, начертанные неопытной рукой на стенах пещер, но помогавшие людям представить себе, как их отдаленные предки охотились на мамонтов, каким оружием они пользовались - одним словом, понять их быт и жизнь» (5). Как и в случае с хрониками, указание на древние формы искусства подчеркивает, что мир не такой, каким его рисуют в произведениях последних веков. Мир противоречит норме, которая мыслится как недавно общеизвестная.
Понятия «хроники» и «записок» (употребленные Е. Гинзбург) применимы и к «Наскальной живописи». Последовательное изложение сообразно историческому свидетельству. Оно же противостоит запечатленному в книге безумию. Герой, проходя один за другим чудовищные «университеты» (переосмысление «Моих университетов» Максима Горького), не лишается здравого рассудка и человеческого самосознания. Временная цепь заменяет в повествовании ускользающие причинно-следственные связи.
Верно и обратное. Повесть «о духе растоптанном», как у Шаламова, связана с поэтикой дробности, когда события не мотивированы ни причинами, ни хронологической последовательностью. В небольшом рассказе герой, оторванный от хода времен, насмерть закрепляется за трагедией сегодняшнего дня.
Иной пафос в книге Керсновской - благодарность жизни вопреки торжеству зла. О. Владимир (Вигилянский), делясь впечатлениями, писал: «Я долго не мог сформулировать ощущение, возникающее во время чтения этой книги. Наконец понял - радость. Да - ужасы, да - кошмары, садизм и беззакония, да - ложь, смерть и унижения <...> И вместе с тем - радость. Радость оттого, что соприкасаешься со свободным человеком»14.
Евфросиния Керсновская и младший из героев этой статьи, Анатолий Жигулин (1930-2000), схожи в том, что они осознанно противостоя-
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
ли победившему в стране злу. Как рассказано в повести «Черные камни» (1988), Жигулин в 1948 г. стал членом «Коммунистической партии молодежи», КПМ, которая выступала «против “обожествления” Сталина (слово “культ” в отношении Сталина стало употребляться значительно позднее)»15 (далее текст приводится по указанному изданию). Арестованные, члены КПМ, не в пример многим жертвам террора, получили свои сроки за то, что они действительно совершили.
Глава «Кладбище в Бутугычаге», подводящая к финалу книги, была написана самой первой. В интервью (беседовал В. Огрызко) Жигулин поведал о своей работе над книгой в 1984 г., во время болезни: «У меня - тяжелое заболевание сердца. И я решил - сохранятся мои записи или нет, но надо обязательно рассказать о прошлом. Это мой долг» (6). То же самое провозглашено в тексте повести: «Я - последний поэт сталинской Колымы. Если я не расскажу - никто уже не расскажет. Если я не напишу -никто уже не напишет <...> Кто опишет после моей смерти кладбище в Бутугычаге?» (160). Выполняя долг памяти по отношению к друзьям, он обращается и к младшим современникам: «Чтобы понять, чем было вызвано появление таких организаций, необходимо вспомнить, рассказать молодым читателям <...> о той тяжелейшей лицемерно-лживой атмосфере, которая особенно сгустилась после победоносной Великой Отечественной войны» (32).
На палитре эмоций у Жигулина - и гневное осуждение предателей и палачей, и радостная хвала жизни, и горький плач над замученными, и гордость за высоты человеческого духа. Все это служит публицистическим задачам, одновременно позволяя дать психологические портреты самых разных лиц - от персонажей преступного мира до героев борьбы со сталинщиной.
«Черные камни» названы автобиографической повестью. Из ‘литературных’ приемов Жигулин-прозаик декларирует свободу в обращении с художественным временем: «О дороге моей от 035-й колонии <...> я расскажу позднее - в главе “Побег”, там этот рассказ пришелся более кстати. Читатель уже мог заметить, я многое рассказываю не по порядку, не пишу, как строгий мемуарист, согласно ходу времени и стуку колес» (142).
Современность и даже сами процессы письма и чтения рукописи подчеркнуто присутствуют в повести наряду с прошлым:
«А сию минуту моя жена Ирина, дочитав рукопись до этого места, сказала:
А ты знаешь, кто вас заложил?
Коля Остроухов. Он и к оперу ходил...» (180).
Автор «Черных камней» описывает себя как поэта, находящегося в непосредственном общении с современным читателем. Проза становится комментарием к опубликованным стихам, где, пусть неполно, была описана каторга, а стихи дополняют прозу: «На литературных вечерах перед
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
чтением стихотворения “Кострожоги” я обычно кратко объясняю аудитории смысл этой работы. Здесь скажу подробнее» (130).
Повесть открыта и восприимчива к литературной и фольклорной традиции. В художественное целое входят отрывки произведений разных эпох. Гораций - с рифмованным переводом А. Жигулина (197). Н. Некрасов, С. Есенин, А. Твардовский... Советская массовая песня как портрет идеологии («В бой за Родину», слова Л. Ошанина). «Тюремная» песня («Таганка», «Ванинский порт»), передающая атмосферу этой среды. Коннотации стихотворных включений различны: от глубокого сопереживания до иронии. Поэтика реминисценций играет в «Черных камнях» важную роль, расширяя пространство и время повествования.
События тюремно-лагерной одиссеи Анатолия Жигулина и других заключенных были в СССР еще в разгаре, когда в русском зарубежье стали появляться художественные произведения, связанные с темой репрессий. Так, в США в издательстве имени Чехова в 1952 г. выходит сборник рассказов из жизни ГУЛАГа - «Тайга» Сергея Максимова.
Как и большинство писателей-эмигрантов второй волны, не желавших повредить оставшимся на родине, Сергей Сергеевич Пасхин (до установления подлинной фамилии в литературе фигурировали ошибочные варианты: Паншин, Паршин, Пашин)16 подписывается псевдонимом - Максимов, - который он взял в период организации журнала «Грани» (Мен-хегоф, 1946 г.), будучи одним из его авторов и соредакторов. «Лагерную прозу» Максимов создает уже в конце войны. «Тираж готового сборника рассказов о сталинских лагерях “Алый снег” погиб при бомбежке в 1944 г. в Германии»17. Публикация очерка «История с “Потопом”» (о постановке в лагерном театре) вызывает к 1949 г. отклики эмигрантов, которые еще в России знавали героев очерка - товарищей Максимова по лагерным несчастьям.
Как позднее будет и с Солженицыным, напечатавшим рассказ про «одного зека», отклики укрепляют писателя в его желании «собрать воедино все, что он перенес, рассказать о тех, кого встретил за пять лет лагерного срока. Так, судя по всему, и возник замысел “Одиссеи арестанта”»18. В предисловии к этой книге, сохранившейся в рукописи, Максимов писал: «Цель моей книги - показать, как спланированная Сталиным система террора воплощалась в жизнь. Стараясь быть максимально объективным, я <...> просто рассказываю о том, что я видел и что пережил в советском концлагере за пять лет»19. Это декларация художника-свидетеля.
После переговоров в издательстве Максимов переделал «Одиссею арестанта» в сборник рассказов, значительно меньшего объема20. Отказ от масштабного замысла и поэтика ‘дробности’, по-видимому, носили вынужденный характер для С. Максимова, автора эпического полотна «Денис Бушуев» (1949), уже признанного читателем21.
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
мерников во время этапа, в трюме баржи. Уголовнику Сеньке не везет. Он проигрывает свои брюки - и ставит «новый пинжак» (42), надетый на белобородом старике из соседнего - не воровского - отсека. Пиджак проигран: «Вот чичас потеха будет!» (42)
Схожие обстоятельства знакомы по рассказу В. Шаламова «На представку». Здесь положение жертвы описано как безнадежное. Игра идет у коногона Наумова (параллель с конногвардейцем Нарумовым из «Пиковой дамы» А. Пушкина, подчеркивающая снижение образов), на территории вооруженных уголовников; их много против двоих политических, их быту и нравам уделено основное внимание, что передает ощущение «веса», преобладающей значимости воров в лагерном мире.
В обоих рассказах жертвы оказывают сопротивление. У Шаламова бывший инженер Гаркунов отвергает предложение снять свитер - источник тепла, подарок жены: «Не сниму <...> Только с кожей.. ,»23 (далее текст приводится по указанному изданию). В драке один из нескольких злодеев закалывает героя. Надежды на спасение не было. Рассказчик - беспомощный зритель.
У Максимова старик возражает Сеньке: «Позвольте... Это мой пиджак» (42), - а когда его бьют, громко зовет: «Да помогите же!» (43). Люди, прежде не желавшие «ввязываться в историю», поднимаются на крик и одерживают победу: «Мы бросаемся к месту происшествия. Вскакивают и уголовники. Кое-где тускло сверкают зажатые в руках ножи. Секунда -и началась бы общая кровавая свалка, но уголовники - народ трусливый. Заметив, что политических больше, они быстро стушевались, спрятали ножи и рассеялись по своим местам» (43).
Максимов, как и Шаламов, уделяет внимание экзотике - описанию ритуала и весьма колоритных участников карточной игры. Однако следующие две части рассказа «На этапе» посвящены «политическим» - людям более значимым, нежели мелкое в своей подлости уголовное «зверье» (45). Воссозданы истории сокамерников рассказчика по Бутырской тюрьме - вернувшихся из Харбина эмигрантов - и их друга, который и оказался седым стариком: «Добрый, покорный Сахаров стоически переносил все несчастья» (45).
Пунктиром проведена линия заключенного священника о. Сергия. В начале рассказа он бормочет - «уже давно, тихо и ровно, все одним и тем же голосом» (41). При виде насилия над стариком хватает рассказчика за плечо (сам он, как иерей, не имеет права участвовать в драке), говоря: «Нет... Это так нельзя... нельзя так...» (43). После драки зовет Сахарова в наш отсек: «Там у нас тихо, народ все хороший...» (46). В конце священник перекрестился при известии, что двое «харбинцев» уже расстреляны. Внутренний мотив его поведения - молитва - не назван, но он скрепляет образ человека, имеющего твердые основания своего выбора.
У Максимова победа безоружных людей над вооруженным «зверьем» связана с тем, что в борьбу вступает не только жертва насилия, но и окружающие. Даже тот, кто не дерется, - отец Сергий, - активно сочувствует
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
сопротивлению. Звучит мотив взаимовыручки.
Притом стало известно, что ни один из трех обвиняемых по «харбинскому» делу не выдержал пыток в Бутырской тюрьме, подписав то, что требовал от них следователь, - полностью либо частично. Но катастрофа не ссорит людей, не делает их «плохими», а их дух - навсегда «растоптанным»: «В подсудной камере они впервые встретились все вместе <...> Мы подружились. Я им рассказывал о себе, они мне - о себе, часто вспоминали годы эмиграции в Харбине, и вспоминали о них всегда тепло. Рассказывали и свое “дело”. Собственно говоря, “дела” никакого и не было, как и у всех нас» (44-45). Герои не клеймят себя и друг друга за то, что не вынесли невыносимого. Как и насельники «политического» отсека, они - «народ все хороший». Мотив солидарности и тема добра отличают созданные Максимовым образы «политических» узников.
У Шаламова, напротив, герой в изоляции: «Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров» (20). Представление о «хорошем народе» герой не прилагает и к самому себе - здесь оно значимо отсутствует. Он как бы и не делает для себя выводов, предполагая впредь пилить дрова в этом крайне опасном месте, а не сидеть «дома», в бараке, где холоднее и нет дополнительной еды.
Для прозы Максимова также характерны мотивы безнадежности и уныния. Так, в концовке рассказа «На этапе» взгляд переводится с людей на окружение - а оно беспросветно: «Сыро, темно, смрадно. Тяжелый, многоголосый храп. А в сердце - тоска и холод...» (46). К подобным финалам Максимов прибегает часто, описывая либо мрак тюрьмы, либо огромный, пустой, темный, холодный мир, безразличный к страданиям героя. Это поддерживает общий пессимистический тон «Тайги», а также и следующей книги - «Голубое молчание» (Нью-Йорк, 1953).
Многие приемы схожи у С. Максимова и В. Шаламова. Сходство предопределено лаконизмом малой формы и задачей правдивого свидетельства. Мрачный колорит, абсурдность, характерные персонажи и происшествия - суть свойства инфернального мира, безотносительно к географической отдаленности Коми от Колымы. У обоих писателей рассказчик понимает природу волчьих законов и лично зависит от них, но внутренне он, насколько возможно, отстраняется от происходящего. Различия, как мы убедились, связаны с личной концепцией человека, с тем, как решается проблема подверженности злу.
Совсем не так, как у С. Максимова, прозвучала тема репрессий в творчестве другого эмигранта второй волны - Б. Ширяева.
Борис Ширяев (1887-1959), старший из героев данной статьи, в лагерях оказался на раннем этапе их развития. «Каэр» (контрреволюционер), участник белого движения, он был в очередной раз арестован в 1922 г. и попал в Соловецкий лагерь, СЛОН, где, в атмосфере произвола садистов, закреплялось выражение «здесь власть не советская, а соловецкая». Там же он задумал описать пережитое.
Исполнить это удалось в послевоенный период, в эмиграции. «После
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
первого, чисто филологического труда, “Обзор современной русской литературы”, вышедшего по-итальянски (1946), он пишет в Риме свой изначальный рассказ, “Соловецкая заутреня”, ставший камертоном последующей “Неугасимой лампады”»24.
Ключевая для Ширяева тема - «борьба нравственно здоровых сил, оставшихся в народе, за сохранение и будущее возрождение души Рос-сии»25. К возрождению шли крестным путем.
Раскрывая эту тему в книге «Неугасимая лампада» (1954)26 (далее текст приводится по указанному изданию), Ширяев прибегает к сложным и разнообразным композиционным приемам. Рассмотрим для примера объединение сюжетов вокруг ключевого мотива, выстраивание художественного времени, приемы создании образа.
Главы раздела «Сих дней праведники» посвящены образам людей несломленных. Это отец Никодим, считавший всех соседей по тюрьме «своим богатым приходом» (260). Это бывший адвокат, который в советской России стал «правозаступником» (282), а в лагерях останавливал взаимные расправы уголовников - вершил «Последний суд совести в забывшей ее и свое имя России..» (292). Это престарелая фрейлина трех императриц, которая в лагере носила сырые кирпичи по два пуда в лотке, пока не стала уборщицей в камере воровок, заслужив такую милость своим аристократизмом «в лучшем, истинном значении этого слова» (296), а погибла в тифозном бараке, вызвавшись ходить за умирающими. Это механик, который пошел на верную смерть, обеспечивая немыслимый на Соловках побег морских офицеров. Это владыка Иларион (Троицкий), в котором автор видит прямого по духу потомка русских епископов, «властных в простоте своей и простых во власти, данной им от Бога» (339).
Праведность «сих дней» проявлена через смирение и терпение - и активное правдолюбие, «аристократизм в лучшем смысле» - и самоотверженные поступки, исполнение долга и пастырское достоинство.
Художественное время у Ширяева выстроено нелинейно. События одного временного ряда могут быть введены в другой, как бы просвечивая. Это заостряет парадоксальность материала. Так, в Кеми узников сажают на пароход, названный по имени «начальника всех лагерей» (84), - «Глеб Бокий». Плохо закрашенное, читается на борту и прежнее имя корабля, сделанного на монастырской верфи, - «Святой Савватий» (5).
Время может раздвигаться от главы к главе, поэтапно раскрывая образ героя, его глубинный смысл. Так Ширяев рисует отца Никодима, известного в лагере как «утешительный поп». В первой главе раздела «Сих дней праведники» - «Преддверие» - обитатели кельи-камеры решаются праздновать Рождество. «По странной случайности мы все были не только разных вероисповеданий, но и религиозного воспитания» (240) - истовый старообрядец, правоверный мусульманин, добропорядочный лютеранин, фанатичный католик, атеист-эпикуреец и православный.
Внезапно входит дежурный охранник-еврей - значит, герои будут сурово наказаны. Но ситуация развивается анекдотически. Старый Шапи-
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
ро присоединяется к заключенным, заявив: «Я тоже верующий и знаю закон. Все евреи верующие, даже и Лейба Троцкий... Но, конечно, про себя» (249). Православный священник приглашен по традиции. Молитва о. Никодима и каждого, кто по-своему ей вторит, переносит узников в мир Рождества, где даже скоты в вертепе «Радость Господню приемлют» (252). Здесь о. Никодим - один из тех, кто мужественно восстанавливает для себя нормальный порядок жизни.
Знакомство с ним отнесено в следующую главу - «Приход отца Никодима». Иерей противопоставлен рассказчику и безымянным «голосам». В оскверненном Преображенском соборе, куда загоняли прибывающие партии заключенных, люди кажутся червями «в гнилом падле» (253). Но голос-ручеек беседует с голосом-булыжником о сюжете росписи собора. Рассказчику Евангелие представляется несовременным. А для о. Никодима оно имеет прямое отношение к происходящему здесь и сейчас: «Так смотри <...> кто там лежит? Кто бродит? Они! <...> все они очищения просят. Сами не знают, что просят, а молят о нем бессловесно» (263). На Соловках о. Никодим несет собеседнику и пастве Благую Весть.
В третьей главе - «Утешительный поп» - жизнь героя охвачена от времен гражданской войны: «А не обижали вас, батюшка?» - «Нет. Какие же обиды? Ну, пасеку мою разорили... Что ж, это дело военное» (266).
О. Никодим крестил, отпевал и венчал - а власти требовали без свидетельства из города не венчать, без врачебного удостоверения не хоронить. Получить эти документы в разумные сроки в деревне невозможно. Так за «должностное преступление» (268) он попал в лагерь. Рассказчик называет ситуацию «анекдотическим парадоксом» (265).
Пастырство о. Никодима доводит его до штрафной роты на Секирной горе: «Отслужил ночью в уголке Светлую заутреню, похристосовался с нами <...> про Воскресение Христово “сказку” сказал, а наутро <...> не встает наш Утешительный» (278-279). В советский период праведник сих дней о. Никодим предстает подлинным исповедником веры.
Рассказы о заключенном архиепископе Иларионе (Троицком) входят в главы о людях, которым его подвиг указал путь спасения. Владыка Ила-рион был узником СЛОНа в 1924-1929 гг. (с годовым перерывом в 19251926 гг. на «отдельную келью»27 в ярославской тюрьме). «Совершенно невольно святитель так поставил себя, что на Соловках стали создаваться о нем легенды. О них мы знаем благодаря полудокументальным-полухудо-жественным очеркам Б. Ширяева»28, - отмечают составители жития, цитируя «Неугасимую лампаду». Книга востребована, поскольку в ней запечатлены черты владыки, в котором видится «реальное воплощение духовной силы Церкви, ее несокрушимой твердыни» (337).
Появлению героя предшествует знакомство с очередным «начальником». Бывший вахмистр Сухов здесь военком, которому велено усилить антирелигиозную пропаганду. На Соловках на каждом перекрестке стоят распятия. Однажды Сухов и выпалил в грудь Распятого: «Получи, товарищ!» (333). Смысл этого события - духовная гибель «стрелка». Рассказ о
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
ней включает биографию героя, ведется лаконично, на основе несобственно-прямой речи и речевых характеристик: «...и ничего не случилось! Так-то» (333).
Охотник Сухов пошел в море на белуху - и тут лодку захватила шуга. Рыбак владыка Иларион зовет с собою гребцов - «во славу Божию, на спасение душ человеческих» (342). Монахи идут, чекисты воздерживаются. Спустя полсуток лодка вернулась уже с девятью людьми. Рассказ о физическом спасении построен как остросюжетная новелла, с участием многих безымянных, но четко различающихся голосов.
А весною рассказчик шел с Суховым мимо того самого креста - и вдруг убийца размашисто крестится и кланяется: «...День-то какой сегодня, знаешь? Суббота... Страстная...» (344). Рассказчик повторяет слова владыки Илариона, сказанные прежде на берегу: «- Спас Господь! <...> Спас тогда и теперь» (344). Итак, история потаенного духовного возрождения убийцы опирается на жизнеописание военкома, на эпизод погибельной стрельбы и новеллу о плавании в шуге. Владыка Иларион раскрывается в слове о спасении, в поступке, в нравственном воздействии, преобразившем падшую душу.
СЛОН - немыслимое сочетание несовместимых фигур и положений. Ширяев непосредственно сталкивает этот наблюдаемый мир с другими мирами, которые были прежде, здесь же или не здесь. В сопоставлении приоткрывается смысл происходящего, ускользавший от героя, замкнутого в тесноте и безысходности: «Сквозь тьму - к свету. Через смерть - к жизни <...> Подвиг торжествует над страхом. Вечная жизнь Духа преображает временную плоть <...> Так было на Голгофе Иерусалимской. Так было и на Голгофе Соловецкой, на острове - храме Преображения...» (435).
Итак, произведения, касающиеся темы тюрем и лагерей в СССР, отличаются большим разнообразием литературных форм, новаторством в их создании. Побудительной причиной к плодотворным исканиям в области формы послужила внелитературная задача - исполнить долг свидетеля: «Если я не напишу - никто уже не напишет» (Жигулин). Писатели говорят о своей обязанности «выступить на суде» (Домбровский), «быть максимально объективным» (Максимов), утолить голод читателя «по простому нелукавому слову» (Гинзбург). На эти задачи указывают в самом художественном тексте, а также в предисловиях, интервью, дневниках.
Диапазон композиционных решений чрезвычайно широк. Один полюс - лаконичные суровые рассказы С. Максимова и В. Шаламова, сосредоточенные на чудовищных происшествиях в мире «тайги». Другой -сложные, искусно выстроенные композиции Ю. Домбровского, А. Солженицына, Б. Ширяева, рисующие широкую панораму «архипелага» или его островов с их многоликим населением.
Наряду с хронологической последовательностью «записок» (как у Гинзбург, Керсновской) появляются приемы современного искусства: активное включение метатекста в текст, сложное устройство художественного времени (как у Жигулина, Ширяева) и другие способы сопряжения
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
ситуаций, образов, эпох.
Многообразно используются цитаты и реминисценции (у Гинзбург, Жигулина, Керсновской, Шаламова, Ширяева). В лагерной прозе этот прием постоянен как примета духовной жизни, противопоставленной аду.
В прозе о лагерях воссозданы черты древних форм искусства (хроника, «наскальная живопись», житие). С другой стороны - в ней оригинально совмещаются элементы разных жанров: остросюжетной новеллы, трагедии, анекдота, очерка, хроники, фарса и так далее.
Предлагаемые авторами и читателями ‘традиционные’ жанровые определения («полудокументальные-полухудожественные очерки» Ширяева, «автобиографическая повесть» Жигулина, «роман» Домбровского) неполно отражают комплексный характер жанра. Более удачными оказываются новаторские самоопределения («опыт художественного исследования» Солженицына, «наскальная живопись» Керсновской, «хроника времен культа личности» Гинзбург).
Трагическое присутствует в «лагерной прозе» всегда. При этом авторская эмоциональность предстает в самом широком диапазоне. Мотивы тоски, уныния и безнадежности звучат у всех и доминируют, например, в ряде рассказов Максимова и Шаламова. Горестный плач над замученными, надгробное рыдание слышится во множестве произведений о лагерях, этому посвящены рассказы (как «Надгробное слово» В. Шаламова) либо целые главы произведений.
Гневное осуждение предателей и палачей, пафос инвектив также представлен у всех свидетелей, а доминирует, например, в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицына.
Давая свидетельские показания на суде истории, многие писатели (Гинзбург, Домбровский, Керсновская, Солженицын, Ширяев и др.) говорят при этом о силе добра, о победе человечности. Как писал Домбровский в связи с «Хранителем древности», «простой и как будто совершенно бессильный человек - не боится вступать в единоборство с могучими силами зла <...> он борется во имя добра и твердо знает, что оно непобедимо»29.
Писатели-христиане (например, Керсновская и Ширяев) свидетельствуют о силе небесного предстательства за героев. Радостная хвала жизни, устремление «сквозь тьму - к свету» (Ширяев), надежда на возрождение «души России» - такие чувства пробиваются сквозь мрак в произведениях большинства лагерников.
Тем самым в книгах, посвященных тюремно-лагерной тематике, уже к середине века четко обозначились свойства литературы новейшего времени, возродились естественные, врожденные свойства книги. «Это свобода жанрообразования, приводящая к разнообразию форм и всевозможных сочетаний их элементов <...> Это композиционные решения <...> объединение разнородных фрагментов на основе смысловой дополнительности <...> Это принцип свидетельства»30. Исполнение свидетельского долга типологически сближает новейшую книгу со средневековой, где, как, например в древнерусской литературе, «подавляющее большинство повество-
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
вательных текстов отмечено априорной достоверностью, особой установкой, которую можно было бы назвать ожиданием правдивого рассказа»31.
Произведения, лежащие в разных руслах, не сообщающихся между собой, - в России и в Зарубежье - оказываются схожими не только фактурой, но и поэтикой. Русская литература разных ветвей находится в одном и том же этапе своего развития. Изучение прозы второй волны эмиграции показывает, что этап наступил к середине ХХ в., хотя в подцензурном тексте в СССР его свойства начинают проявляться значительно позднее.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Вейдле Вл. Умирание искусства. М., 2001. С. 13.
2 Аверинцев С.С., Андреев М.Л., Гаспаров М.Л., Гринцер П.А., Михайлов А.В. Категории поэтики в смене литературных эпох // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994. С. 38.
3 Солженицын А. Бодался теленок с дубом: очерки литературной жизни. Paris, 1975. С. 417.
4 БабичеваМ. Писатели второй волны русской эмиграции. М., 2005. С. 14.
5 Солженицын А. Бодался теленок с дубом: очерки литературной жизни. Paris, 1975. С. 315.
6 Неклюдов С. Третья Москва // Шаламовский сборник. Вып. 1. Вологда, 1994. С. 162-166. URL: http://shalamov.ru/memory/66/ (дата обращения 18.10.2015)
7 Амирэджиби Ч. Нужные вещи // Домбровский Ю. Хранитель древности; Факультет ненужных вещей. М., 1990. С. 5.
8 Турков А. Что же случилось с Зыбиным? // Знамя. 1989. № 5. С. 228.
9 Домбровский Ю. [Личный архив писателя]. Цит. по: Штокман И. Стрела в полете // Домбровский Ю. Хранитель древности; Факультет ненужных вещей. М., 1990. С. 15.
10 Гинзбург Е. Крутой маршрут. М., 1990. С. 4.
11 Копелев Л., Орлова Р. Евгения Гинзбург в конце крутого маршрут // Гинзбург Е. Крутой маршрут: хроника времен культа личности: в 2 т. Т. 2. Рига, 1989. С. 330.
12 Копелев Л., Орлова Р. Евгения Гинзбург в конце крутого маршрута // Гинзбург Е. Крутой маршрут: хроника времен культа личности: в 2 т. Т. 2. Рига, 1989. С. 338.
13 Керсновская Евфр. Наскальная живопись. М., 1991. С. 7.
14 Вигилянский Вл. Житие Евфросинии Керсновской // Керсновская Е. Наскальная живопись. М., 1991. С. 13.
15 Жигулин А. Черные камни. М., 1989. С. 28.
16 Любимов А. Возвращение: к 40-летию со дня смерти Сергея Максимова // Новый журнал. 2007. № 246. URL: http://magazines.russ.ru/nj/2007/246/lu18.html (дата обращения 18.10.2015).
17 Любимов А. Между жизнью и смертью: судьба и творчество писателя Сергея Максимова. Ч. 2 // Новый журнал. 2009. № 255. URL: http://magazines.
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
18 Любимов А. Между жизнью и смертью: судьба и творчество писателя Сергея Максимова. Ч. 2 // Новый журнал. 2009. № 255. URL: http://magazines.
russ.ru/nj/2009/255/lu12.html (18.10.2015).
19 Цит. по: Любимов А. Между жизнью и смертью: судьба и творчество писателя Сергея Максимова. Ч. 2 // Новый журнал. 2009. № 255. URL: http://
magazines.russ.ru/nj/2009/255/lu12.html (18.10.2015).
20 Любимов А. Между жизнью и смертью: судьба и творчество писателя Сергея Максимова. Ч. 2 // Новый журнал. 2009. № 255. URL: http://magazines.
russ.ru/nj/2009/255/lu12.html (18.10.2015).
21 БабичеваМ. Писатели второй волны русской эмиграции. М., 2005. С. 102.
22 Максимов С. Тайга. Нью-Йорк, 1952. С. 42.
23 Шаламов В. Несколько моих жизней. М., 1996. С. 20.
24 Талалай М. Борис Ширяев: еще один певец русского Рима // Toronto Slavic Quarterly: Academic Electronic Journal in Slavic Studies. URL: http://sites.utoronto. ca/tsq/21/talalaj21.shtml (accessed 18.10.2015).
25 БабичеваМ. Писатели второй волны русской эмиграции. М., 2005. С. 370.
26 Ширяев Б. Неугасимая лампада. М., 2014.
27 Священномученик Иларион (Троицкий), архиепископ Верейский: житие. 2-е изд., исп. М., 2010. С. 48.
28 Священномученик Иларион (Троицкий), архиепископ Верейский // Православный информационный интернет-портал Православие.ру. URL: http://days. pravoslavie.ru/Life/life4812.htm (дата обращения 18.10.2015).
29 Домбровский Ю. [Личный архив писателя]. Цит. по: Штокман И. Стрела в полете // Домбровский Ю.О. Хранитель древности; Факультет ненужных вещей. М., 1990. С. 9.
30 Бойко С. «Непознанный мир веры»: формирование литературы нового типа // Новый филологический вестник. 2014. № 3 (30). С. 27.
31 Каравашкин А.В. Литературный обычай Древней Руси (XVI-XVI вв.). М., 2011. С. 19.
1. Veydle Vl. Umiranie iskusstva . Moscow, 2001, p. 13.
2. Averintsev S.S., Andreev M.L., Gasparov M.L., Grintser P.A., Mikhaylov A.V. Kategorii poetiki v smene literaturnykh epokh . Istoricheskaya poetika. Literaturnye epokhi i tipy khudozhestvennogo soznaniya . Moscow, 1994, p. 38.
3. Solzhenitsyn A. Bodalsya telenok s dubom: ocherki literaturnoy zhizni . Paris, 1975, p. 417.
4. Babicheva M. Pisateli vtoroy volny russkoy emigratsii . Moscow, 2005, p. 14.
5. Solzhenitsyn A. Bodalsya telenok s dubom: ocherki literaturnoy zhizni . Paris, 1975, p. 315.
6. Neklyudov S. Tret’ya Moskva . Shalamovskiy sbornik.
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
Vyp. 1 . Vologda, 1994, pp. 162-166. Available at: http:// shalamov.ru/memory/66/ (accessed 18.10.2015).
7. Amiredzhibi Ch. Nuzhnye veshchi , in: Dombrovskiy Yu.O. Khranitel’drevnosti; Fakul’tet nenuzhnykh veshchey . Moscow, 1990, p. 5.
8. Turkov A. Chto zhe sluchilos’ s Zybinym? . Znamya, 1989, no. 5, p. 228.
9. Dombrovskiy Yu. Lichnyy arkhiv pisatelya . As cited in: Shtokman I. Strela v polete , in: Dombrovskiy Yu.O. Khranitel’drevnosti; Fakul’tet nenuzhnykh veshchey . Moscow, 1990, p. 15.
10. Ginzburg E. Krutoy marshrut . Moscow, 1990, p. 4.
11. Kopelev L., Orlova R. Evgeniya Ginzburg v kontse krutogo marshruta , in: Ginzburg E.S. Krutoy marshrut: khronika vremen kul ’ta lichnosti: v 21. T. 2 . Riga, 1989, p. 330.
12. Kopelev L., Orlova R. Evgeniya Ginzburg v kontse krutogo marshruta , in: Ginzburg E.S. Krutoy marshrut: khronika vremen kul ’ta lichnosti: v 21. T. 2 . Riga, 1989, p. 338.
13. Kersnovskaya E. Naskal’naya zhivopis’ . Moscow, 1991,
14. Vigilyanskiy Vl. Zhitie Evfrosinii Kersnovskoy , in: Kersnovskaya E. Naskal’naya zhivopis’ . Moscow, 1991, p. 13.
15. Zhigulin A. Chernye kamni . Moscow, 1989, p. 28.
16. Lyubimov A. Vozvrashchenie: k 40-letiyu so dnya smerti Sergeya Maksimova . Novyy zhurnal, 2007, no. 246. Available at: http://magazines.russ.ru/nj/2007/246/lu18.html (accessed 18.10.2015).
17. Lyubimov A. Mezhdu zhizn’yu i smert’yu: sud’ba i tvorchestvo pisatelya Sergeya Maksimova. Ch. 2 . Novyy zhurnal, 2009, no. 255. Available at: http://magazines.russ.ru/nj/2009/255/lu12.html (accessed 18.10.2015).
18. Lyubimov A. Mezhdu zhizn’yu i smert’yu: sud’ba i tvorchestvo pisatelya Sergeya Maksimova. Ch. 2 . Novyy zhurnal, 2009, no. 255. Available at: http://magazines.russ.ru/nj/2009/255/lu12.html (accessed 18.10.2015).
19. As cited in: Lyubimov A. Mezhdu zhizn’yu i smert’yu: sud’ba i tvorchestvo
pisatelya Sergeya Maksimova. Ch. 2 . Novyy zhurnal, 2009, no. 255. Available at: http://magazines.russ.ru/nj/2009/255/lu12.html (accessed 18.10.2015).
20. Lyubimov A. Mezhdu zhizn’yu i smert’yu: sud’ba i tvorchestvo pisatelya Sergeya Maksimova. Ch. 2 . Novyy zhurnal, 2009, no. 255. Available at: http://magazines.russ.ru/nj/2009/255/lu12.html (accessed 18.10.2015).
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
21. Babicheva M. Pisateli vtoroy volny russkoy emigratsii . Moscow, 2005, p. 102.
22. Maksimov S. Tayga . New York, 1952, p. 42.
23. Shalamov V Neskol’komoikhzhizney . Moscow, 1996,
24. Talalay M. Boris Shiryaev: Eshche odin pevets russkogo Rima . Toronto Slavic Quarterly: Academic Electronic Journal in Slavic Studies, 2007, no. 1, Summer. Available at: http://sites.
utoronto.ca/tsq/21/talalaj21.shtml (accessed 18.10.2015).
25. Babicheva M. Pisateli vtoroy volny russkoy emigratsii . Moscow, 2005, p. 370.
26. Shiryaev B. Neugasimaya lampada . Moscow, 2014.
27. Svyashchennomuchenik Ilarion (Troitskiy), arkhiepiskop Vereyskiy: zhitie. 2-e izd., isp. . Moscow, 2010, p. 48.
28. Svyashchennomuchenik Ilarion (Troitskiy), arkhiepiskop Vereyskiy . Pravoslavnyy informatsionnyy internet-portal Pravoslavie.ru . Available at: http://days.pravoslavie.ru/Life/life4812.htm (accessed 18.10.2015).
29. Dombrovskiy Yu. Lichnyy arkhiv pisatelya . As cited in: Shtokman I. Strela v polete , in: Dombrovskiy Yu.O. Khranitel’ drevnosti; Fakul’tet nenuzhnykh veshchey . Moscow, 1990, p. 9.
30. Boyko S. “Nepoznannyy mir very”: formirovanie literatury novogo tipa [“Unknown World of Faith”: The Formation of a New Type of Literature]. Novyy filologicheskiy vestnik. 2014, no. 3 (30), p. 27.
31. Karavashkin A.V. Literaturnyy obychay Drevney Rusi (XI-XVI vv.) . Moscow, 2011, p. 19.
Бойко Светлана Сергеевна - доктор филологических наук, доцент; профессор кафедры истории русской литературы новейшего времени Института филологии и истории РГГУ
Специалист по русской литературе и критике ХХ в., творчеству Б.Ш. Окуджавы.
Boyko Svetlana S. - Doctor of Philology, associate professor; professor at the New Russian Literary History Department of Institute for Philology and History, Russian State University for the Humanities (RSUH).
Specialist in Russian literature and criticism of 20th century, creative works by B.Sh. Okudzhava.
E-mail: [email protected]
Статья опубликована в журнале "Вестник Кемеровского государственного университета", выпуск № 2-4 (62) / 2015. Электронная версия на сайте университета.
«Лагерная проза» в контексте русской литературы ХХ века: понятие, границы, специфика
Изучением произведений, принадлежащих к тематическому направлению лагерной прозы, занимаются с конца 1980-х гг. следующие отечественные литературоведы: О. В. Васильева, Е. Волкова, В. Есипов, Л. В. Жаравина, Ю. В. Малова, А. В. Сафронов, И. Сухих и др., однако единого понятия «лагерной прозы» так и не выявлено, поскольку в основном объектом исследований становятся отдельные авторы или произведения, без выхода на направление в целом. Поэтому целью нашей статьи является обобщение различных позиций для обозначения границ и наполнения данной дефиниции, а также выявление специфических черт направления.
В России лагерный опыт нескольких поколений недостаточно осмыслен и не пережит по-настоящему, ему уделяется не так много внимания, как этого хотелось бы некоторым исследователям. По мнению Е. Михайлик (Австралия), «Создается впечатление, что основная аудитория лагерной литературы не желает не только полемизировать, но и вообще сталкиваться со сколь угодно косвенно выраженным утверждением, что общество, частью которого она является, выпало из истории и растеряло остатки социальных связей, а сама она нуждается в этической и социальной эволюции» . В западной культуре историки, философы, филологи обращаются к данной теме намного чаще. «Так, в 90-х гг. XX в. во Франции возникло самостоятельное направление «эстетика исчезновения» (а применительно к текстам выживших узников лагерей - «эстетика Лазаря»), призванное не просто проанализировать массив художественных высказываний о лагерях смерти и преступлениях фашизма, но стремящееся осмыслить излом чувственности, который произошёл в середине XX века в Европе, пережившей катастрофу» . В Польше изучают (в том числе и в школе) произведения польской лагерной прозы, например, книгу «Мы были в Освенциме» Тадеуша Боровского, Кристина Ольшевскго и Януша Неля Седлецкого, изданную в Мюнхене в 1946 г. Хотя тенденция к забвению прослеживается и в Польше, так как в 2015 г. «Россия не получила официального приглашения на 70-летие освобождение Освенцима от польской стороны: мероприятие сделали не государственным» . Д. А. Ардамацкая отметила важность преодоления запредельного опыта и внутреннюю суть написания лагерной прозы: «свидетельство само по себе является самой важной составляющей рефлексии катастрофического опыта, сопротивляющейся исторической амнезии» . Рефлексия и память о пережитом становятся основой для написания произведений, воплощающих запредельный опыт человека в абсурдной реальности.
Остановимся на двух обзорных статьях, посвященных лагерной прозе. В 1989 г. появляется первая обзорная статья И. Сухих. Он рассматривает следующие произведения: «Колымские рассказы» В. Т. Шаламова, «Непридуманное» Л. Разгона, «Черные камни» А. Жигулина, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана. Всех авторов, принадлежащих к данному направлению, исследователь считает последователями метода «новой прозы» В. Т. Шаламова , характеризует их как Вергилиев, а сам лагерь как ад, «мертвый дом» , обозначая тематическую общность и философскую направленность: «Развертывающаяся как безыскусное автобиографическое повествование «новая проза» все время выводит на ключевые вопросы о природе человека и человеческого» . Идя вслед за В. Шаламовым, И. Сухих использует термин «новая проза». Исследователь Ю. В. Малова утверждает начало непосредственно термина лагерной прозы в эссе «О прозе» В. Шаламова . В нем писатель пользуется словосочетанием «лагерная тема», затем направление стали именовать лагерной прозой, возможно, в соотнесении с понятием каторжной прозы.
В статье 1996 г. О. В. Васильева делает попытку проследить эволюцию лагерной темы. За точку открытия темы она берет рассказ А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Далее в ряд она ставит В. Шаламова, который «сознательно отталкивается» от предшественника. Исследователь считает повествования обоих авторов крайне схожими, лишь акцентируя различия угла зрения на лагерный опыт: В. Шаламов берет крайние, запредельные ситуации, а Солженицын - «средне-статистический» лагерь политзаключенных» . Следующий этап развития темы - «Верный Руслан» Г. Владимова, где лагерь описан глазами караульной собаки. Данный автор снял противостояние личности и системы, так как «личностное начало индивида оказалось настолько потесненным и подавленным государством, что противостояние «личность - государство» утратило смысл» . Затем О. В. Васильева рассматривает повесть С. Довлатова «Зона», которая в современной литературе практически завершила лагерную тему, объединив и смешав все, что было связано с лагерем в реальном и художественном мире, в том числе и позиции своих предшественников . В целом можно выявить то общее, что исследователь отмечает у всех писателей: ад и абсурд лагерной реальности. Но также она замечает, что, по сути, данное направление лишь подтвердило тип среднего человека, такого же, как в военной и деревенской прозе.
В работе 2006 г. О. В. Васильева и А. В. Савельева отдельно обращаются к теме лагеря в творчестве М. Кураева (повесть «Ночной дозор», 1988), считают его, вслед за С. Довлатовым, писателем, вводившим иронико-комический ракурс представления о человеке советской эпохи, раскрывая облегченным способом трагизм лагерной проблематики. М. Кураев, по их мнению, также отказывается от определения человека через понятия «плохо» и «хорошо», показывает его многоплановость: он «создал модель многополярного космосоциума, когда восприятие, оценка, осознание какого-либо явления зависит от множества причин: точки зрения, остроты зрения, убеждений воспринимающего, его желания, его умения и даже - времени суток» .
Н. В. Ганущак, изучая творчество В. Т. Шаламова, обозначает поэтику лагерной прозы как глобальную, всечеловеческую тему: «Писатель рассматривает лагерь как своего рода модель человеческой жизни, когда ее вековечные коллизии и противоречия доведены и обострены до крайнего предела» .
Ю. В. Малова рассматривает лагерную прозу как продолжение традиции «каторжной прозы» XIX века, особо опираясь на мотивы «Мертвого дома» Ф. М. Достоевского: «Произведения о лагерях XX в. перекликаются с XIX-м в изображении каторги (лагеря, ссылки, тюрьмы) как «Мертвого дома», земного ада. Эхом отзывается мысль о мироподобии лагеря (каторги, ссылки), слепка «вольной» жизни России» . Выделяет историзм данного направления.
Преемственность традиций лагерной прозы от каторжной рассматривает и исследователь А. Ю. Минералов на примере отражения «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского и «Острова Сахалин» A. П. Чехова в произведениях XX века .
И. В. Некрасова, обобщая опыт исследователей в монографии 2003 г., в частности мнение Д. Лекуха , описывает два направления лагерной прозы XX в. А. И. Солженицын считается родоначальником «реально-исторического» направления, начало второму, «экзистенциальному», направлению положил B. Т. Шаламов. Оно отличается «авторским стремлением исследовать «человека в предельной ситуации» . После Шаламова, по мнению исследователя, направление продолжил С. Довлатов. «Реально-историческое ищет вину во внешнем: в большевизме, в попрании Бога, в искажении сущности человека - в чем угодно, только не в себе самом. Направление экзистенциально находит в себе мужество для признания: зло есть порождение именно человека, оно является одной из составляющих его природы» [цит. по: 18, с. 36]. Так Д. Лекух противопоставляет два направления через определение человека и его воли принимать ответственность за происходящее с ним.
Творчество В. Шаламова и его «новую прозу» И. В. Некрасова считает основой «экзистенциального» направления. Под «новой прозой» сам писатель понимал специфический новый метод претворения в художественной форме осмысления жизненного опыта, по выражению Н. Е. Таркана, это «Документальность, сопряженная с психологизмом, - одна из примечательных характеристик шаламовских рассказов, которые он называл «новой» прозой» .
М. Михеев ключевым моментом «новой прозы» называет предложенное им понятие анти-катарсис. «Прием состоит в очевидном перенесении себя читателем - на место убитого, вернее, на место неназванного «я», наблюдавшего за этим убийством... Автор сознательно воздействует на чувства читателя, принуждая его пережить за «я» облегчение - но в то же самое время и укоры совести. То есть анти-катарсис - это еще более отягощенное переживание вместо облегчения, или новые беспокойство, тревога, сомнение - сопутствующие локальному облегчению» . Мы можем найти примеры анти-катарсиса и в рассматриваемых нами произведениях. В цикле «Воскрешение лиственницы» В. Т. Шаламова ярким примером является рассказ «Тишина», где рассказчик рад тишине, которая наступила после самоубийства надоедливого сектанта, певшего псалмы и гимны. Он не переживает момент смерти, она и так обыденна для героев лагерной прозы , он думает о насущном: теперь ему надо искать нового напарника. В «Кочевании до смерти» В. Максимова один из героев убивает человека, чтобы отыграться в карты. И для всех это - нормальное событие, лагерное убийство даже стало поводом для надежды «склеить» групповое дело и получить награду оперу Ждану.
А. В. Сафронов в статье 2013 г. рассматривает с интересной точки зрения ряд писателей лагерной прозы (И. М. Губерман, Д. Ю. Шевченко, Э. В. Лимонов), отталкиваясь от «Архипелага ГУЛАГ» А. Солженицына. Исследователь выявляет черты жанра путешествия, унаследованные лагерной прозой, начиная свой ряд от «каторжной» литературы, в частности «Острова Сахалин» А. П. Чехова:
«1) «Дорога», «путь», «маршрут» в роли композиционной доминанты - героям «лагерной прозы» в прямом смысле предстоит совершить «путешествие»: кому в Сибирь, кому на Дальний Восток, кому на Соловецкие острова...
2) Восприятие тюрьмы, лагеря как особого мира, самостоятельного государства, «неведомой страны».
3) Повествование «о туземцах» (заключенных): история, иерархия общества «туземцев», галерея тюремных и лагерных типов, исследование причин преступлений; отношения между «блатными» и «политическими», эстетика и жизненная философия; язык, фольклор» .
Годом ранее этим же исследователем издано учебное пособие, где отдельная глава посвящена лагерной прозе 2-й половины XX в. В данном пособии есть определение направления: «Под «лагерной прозой» мы понимаем тематическое ответвление (течение) русской художественно-документальной прозы, возникшее в «хрущевскую оттепель», воспринявшее традиции «каторжной прозы» Х1Х в., ... опирающееся на традиции «этнографического реализма» и жанра путешествия. По отношению к произведениям этих авторов возможно также употребление термина «очерк - преступление». «Лагерная проза» представлена в жанрах мемуаров, дневников, записок, воспоминаний, автобиографий» . Акцент сделан именно на традиции жанра путешествия и очерковости, с чем мы не можем согласиться, так как в первую очередь лагерная проза - это художественные произведения. Например, В. Шаламов утверждал, что его рассказы не имеют ничего общего с очерком: «К очерку никакого отношения проза «КР» не имеет. Очерковые куски там вкраплены для вящей славы документа, но только кое-где всякий раз датировано, рассчитано. - Живая жизнь заводится на бумагу совсем другими способами, чем в очерке. В «КР» отсутствуют описания, отсутствует цифровой материал, выводы, публицистика. В «КР» дело в изображении новых психологических закономерностей, в художественном исследовании страшной темы, а не в форме «информации», не в сборе фактов. Хотя, разумеется, любой факт в «КР» неопровержим» .
Обобщим ключевые моменты, обозначенные исследователями, которые характеризуют направление
лагерной прозы и которые также находят отражение в произведениях, взятых нами для анализа.
1. Пространство лагеря как ада, «мертвого дома», абсурд лагерной реальности (О. В. Васильева, Ю. В. Малова, А. Ю. Минералов, Е. Михайлик, И. Сухих).
2. Новое о человеке и его поведении (Н. В. Ганущак, Е. Михайлик, И. В. Некрасова, И. Сухих, Н. Е. Таркан).
3. Отражение принципов «новой прозы», выведенных В. Т. Шаламовым (И. В. Некрасова, И. Сухих, Н. Е. Таркан).
4. Автобиографизм (Е. Михайлик, А. В. Сафронов, И. Сухих).
5. Документальность, историзм (Ю. В. Малова, А. В. Сафронов, Н. Е. Таркан).
6. Авторская рефлексия (Д. А. Ардамацкая).
7. Лагерь как особый мир, остров (А. В. Сафронов).
Не все указанные пункты имеют достаточную развернутость, например, многие исследователи упоминают о поведении человека в лагерной реальности, но не уточняют характерных черт, проявляющихся у него в лагере. Лишь О. В. Васильева конкретно утверждает, что в произведениях лагерной прозы показан тип среднего человека, с чем мы не можем согласиться, так как в различных произведениях человек показывает разные свои грани. А в «Воскрешении лиственницы» главный герой, вырвавшийся из ада, пишущий стихи, не может считаться нами среднестатистическим человеком. Также особый интерес для нас представляет развернуть рефлексивный характер лагерной прозы, что отражается в метатекстовой структуре взятых нами произведений. Обращаясь к следующим произведениям лагерной прозы: «Воскрешение лиственницы» (1965 - 1967) В. Шаламова, «Зона» (1964 - 1989) С. Довлатова и «Кочевание до смерти» (1994) В. Максимова, - мы выделяем художественный образ зоны, воплощаемый писателями с разным лагерным опытом. Они написаны в разное время, относятся к разным литературным направлениям, лагерный опыт показан с различных точек зрения и в разном объеме, но все они принадлежат к тематическому направлению лагерной прозы с характерными для нее признаками.
На основе данных произведений хотелось бы подробнее рассмотреть общие моменты: особое пространство лагеря, человека в ситуации несвободы, рефлексивный характер повествования.
Лагерь - это другой, отдельный мир, остров. Несмотря на то, что географически Колыма - полуостров и примыкает к континенту, в художественном мире лагерной прозы она становится островом, отделенным от материка. Особенно ярко это проявляется в произведениях В. Шаламова, что отмечают и некоторые исследователи, например, Н. Л. Лейдерман: «Концлагерь, заместивший собою всю страну, страна, обращенная в огромный архипелаг» ; М. Бруер: «Она также часто называется «островом», а остальное пространство «материком» или «большой землёй». Там, на материке, живут «наверху», а по аналогии, Колыма находится на самом дне, «в аду» . В рассказе «За письмом» главный герой едет за
письмом, посланным ему впервые за 15 лет. До письма он добирается в течение нескольких дней, проезжает 500 км, продает попутно почти все ценные вещи. И этот сложный путь герой проделывает даже не на свободу, потом ему опять придется возвращаться обратно. В рассказе «Борис Южанин» автор поясняет, что «центральные части России на Колыме зовут «материком», хотя Колыма не остров, а область на Чукотском полуострове, - но сахалинский лексикон, отправка только пароходами, многодневный морской путь - все это создает иллюзию острова. Психологически иллюзии нет никакой. Колыма - это остров. С нее возвращаются на «материк», на «Большую землю». И материк, и Большая земля - это словарь повседневности: журнальный, газетный, книжный» .
Образ лагеря в указанных произведениях описан как ад на земле, что подтверждали уже некоторые исследователи , где абсурд становится нормой существования, а смерть переходит из экзистенциального понятия в сферу обыденного. Сам С. Д. Довлатов, анализируя своих предшественников и их восприятие лагеря, пишет ставшую хрестоматийной фразу: «По Солженицыну, лагерь - это ад. Я же думаю, что ад - это мы сами.» . Но в этом случае, несмотря на постмодернистский характер «Зоны», смех и игру Довлатова, его концепция даже более удручающая: если ад - это мы, люди, все, тогда ад - не просто лагерь, ад - это весь мир, к тому же враждебный: «По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир» . «Мир, в который я попал, был ужасен» , - не раз подчеркивает герой «Зоны». Лагерь - это система, действующая не только в рамках конкретной зоны, но и в пределах страны, и всего мира.
Характерным в этом отношении также становится опыт героя романа В. Максимова «Кочевание до смерти», которому все порядки мира во все времена видятся лишь вариантами лагерной системы, в которых сменяются надзиратели и заключенные. Весь мир описан как ловушка для человека, мощь природы и вселенной довлеет над ним, даже «освещенный лагерь» выглядит «словно игрушечный макет, наспех собранный случайной рукой» . В итоге для героя мир - «огромная мышеловка» , которая захлопывается, а единственным выходом из нее является смерть (для героя - самоубийство).
В данном пространстве прослеживается особая психология человека, оказавшегося в пограничье, пытающегося разобраться в себе. Ключевым становится философское осмысление человека в ситуации несвободы. В. Шаламов в своем эссе «О прозе» пишет, что в его рассказах «показаны новые психологические закономерности, новое в поведении человека, низведенного до уровня животного - впрочем животных делают из лучшего материала и ни одно животное не переносит тех мук, какие перенес человек. Новое в поведении человека, новое - несмотря на огромную литературу о тюрьмах и заключении» . В рассказе «Термометр Гришки Логуна» В. Шаламов подчеркивает, что власть - главный критерий растления человеческой души: «Власть - это растление. Спущенный с цепи зверь, скрытый в душе человека, ищет жадного удовлетворения своей извечной человеческой сути в побоях, в убийствах» . Еще одним примером служит рассказ «Белка», где толпа людей убивает зверька просто так, по животной природе человека, жаждущего убийства.
По С. Довлатову «Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже - плохим эстетическим вкусом» ; «Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств. И в лагере - особенно» . Ситуация владеет выбором человека, а зло существует в нем всегда, как и добро. Характерным примером двойственности в «Зоне» можно считать ситуацию с одним из персонажей - вохровцем Егоровым, жена которого не могла спать из-за лая сторожевой лагерной собаки. И он просто застрелил пса. Фактически он совершил убийство, руководствуясь благой целью. А сам главный герой проходит сложный путь в ходе своей службы в блатном лагере: от интеллигента с наивной книжной ментальностью, проникнутой романтическими мотивами, до ранее невиданного для него падения (его встреча с проституткой). В последней новелле он сам оказывается под конвоем, становясь заключенным.
И. Сухих в монографии, посвященной творчеству С. Довлатова, анализируя представление о человеке в «Зоне», говорит и о предыдущей традиции: «Солженицын абсолютно уверен, что человек, сохранивший в душе Бога, вынесет любые муки, преодолеет, победит... Человека можно убить, но нельзя сломать» . По В. Шаламову, если «человек все-таки что-то сохранил в себе, значит, его просто мало били. Просветительское «среда заела» трансформируется у Шаламова в абсолютную, рабскую зависимость человека от тоталитарного целого. Потому шаламовские рассказы - это «записки с того света» человека, который так и не вырвался, не вернулся из ада» . Так, позиция С. Довлатова оказывается некоторым образом между двумя крайностями, а «Человек человеку... как бы это получше выразиться - табула раса. Иначе говоря - все, что угодно» .
Из трех рассматриваемых нами писателей самый суровый приговор человеку выносит В. Максимов, показывая человека по сути слабым, беспомощным в мире-мышеловке. Он идет дальше, с одной стороны, и оказывается в чем-то схож с С. Довлатовым в моменте определения сущности человека в зависимости от обстоятельств, в другой же - солидарен с В. Шаламовым в бессильности культуры (цивилизации), утрата которой обнажает все низменное в человеке. Один из героев (доктор в лагере) уверен: «Голодные люди все одинаковы, культура наша, дорогой друг, это так, легкий грим на обыкновенной обезьяне, не выдерживает первого же серьезного испытания вроде снега или дождя» .
Трех писателей также объединяет мотив творчества, в котором отражается рефлексия над своей жизнью и историей страны. Они интерпретируют не только тексты, но и реальность, осмысляя и переживая ее художественными образами, что позволяет нам рассматривать данные произведения на метатекстовом уровне.
Во-первых, все главные герои взятых нами произведений - писатели. Герой В. Шаламова пишет стихи и является отражением автора-Шаламова. Он - поэт, стихи становятся его спасением, уходом от ада реальности.
Структура «Зоны» изначально имеет метатектовый характер: герой-писатель собирает свои же старые новеллы в единое целое, и текст создается как бы на наших глазах. Его герой рефлексирует не только над прошлым, но и в процессе жизни, что отражается иногда в его взгляде на себя со стороны третьего лица: «Когда меня избивали около Ропчинской лесобиржи, сознание действовало почти невозмутимо: «Человека избивают сапогами. Он прикрывает ребра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс... Какие, однако, гнусные физиономии! У этого татарина видны свинцовые пломбы...». Кругом происходили жуткие вещи» .
В «Кочевании до смерти» В. Максимова герой не только рефлексирует над собственной жизнью, но является и автором исторического романа о своем отце и об истории России. Сама структура демонстрирует прием «текст в тексте». А. В. Баклыков определяет жанр «Кочевания до смерти» как «филологический роман»: «Наличие многочисленных лирических отступлений в романе «Кочевание до смерти» и использование приема «роман в романе», который якобы пишет главный герой, позволяет говорить о важности темы творчества, психологии творческого процесса, что дает возможность определить жанровую разновидность произведения как «филологический роман» .
Во-вторых, все три произведения построены как описание прошлого через настоящее, что диктует рефлексивность авторского повествования. «Воскрешение лиственницы» начинается рассказом «Тропа», где события отражают последние годы заключения самого В. Шаламова в лагере, и уже от этой точки он рассматривает путь от самого начала приезда в лагерь (рассказ «Причал ада»). У С. Довлатова сама структура построения представлена в виде писем к издателю с приложением новелл об опыте надзирателя в лагере. У В. Максимова роман построен как последовательность смены описания событий настоящего и прошлого, перемежающаяся вставками «романа в романе» самого героя, который пишет свой роман на глазах читателя, а также комментирует его.
В-третьих, творчество становится определяющим вектором для героев произведений «лагерной прозы», а также и для самих писателей, переживающих лагерный период своей жизни с помощью воплощения его на бумагу. В «Воскрешении лиственницы» только люди творческие, создающие нечто новое, оказываются способны сопротивляться разрушению. Для Сергея Довлатова лагерный опыт стал одним из толчков для начала писательской судьбы, и его герой через творчество переоценивает свои жизненные устои. Для героя романа «Кочевание до смерти» творчество является профессией, оно помогает ему какое-то время держать себя, но в итоге герой все равно выбирает смерть.
Укажем, возможно, неполный список писателей, произведения которых входят в круг лагерной прозы: Г. Владимов, О. Волков, Е. Гинзбург, В. Гроссман, С. Д. Довлатов, А. Жигулин, В. Кресс, М. Кураев, В. Е. Максимов, Л. Разгон, А. Синявский, А. И. Солженицын, В. Т. Шаламов.
На основе анализа исследований, посвященных лагерной прозе, и произведений, взятых нами в качестве примера («Воскрешение лиственницы» В. Шаламова, «Зона» С. Довлатова и «Кочевание до смерти» В. Максимова), а также сопоставления полученных выводов, попробуем дать определение понятия «лагерная проза».
Итак, лагерная проза - тематическое направление, проявившееся в развитии русского литературного процесса конца 50-х - 90-х гг. XX в., создающее художественный образ лагеря в творческой рефлексии писателей (очевидцев, наблюдателей со стороны, тех, кто не видел вообще или изучал по архивам, воспоминаниям), с характерными чертами, присущими ему.
1. Общая тематика и проблематика: тюрьма, зона/лагерь, система ГУЛАГа в целом, несвобода, экзистенциальные мотивы, восприятие смерти и жизни, материального и духовного.
2. Автобиографический характер повествования, что обусловлено личным опытом писателей.
3. Документальность и связь с историей (лагеря существовали и развивались в определенный исторический период), но документальность в большей степени поэтическая, художественно воплощенный документ о человеке и его ощущениях.
4. Конкретность описаний, бытовое восприятие действительности (как следствие документальности).
5. Художественный образ лагеря, воссоздаваемый в индивидуально-авторских картинах мира.
6. Особое пространство: лагерь как остров, отделенный от материка, Москвы и свободной жизни; образ зоны как ада, «мертвого дома»; образ лагеря как недолжного бытия с перевернутыми ценностными представлениями.
7. Особая психология человека, оказавшегося в пограничье, пытающегося разобраться в «новом» миропорядке и сохранить индивидуальные черты, собственные границы; философское осмысление человека в ситуации несвободы.
8. Особая авторская рефлексия над текстом, основанная на собственном опыте, отражающая психологические и нравственные изменения человеческой души после испытания адом лагерного быта.
Хотелось бы отметить, что мы не претендуем на однозначность приведенных нами характеристик, так как наш материал не заполняет всего направления лагерной прозы, но многие черты находят отражение в произведениях и других авторов, не рассмотренных нами.
Литература
1. Ардамацкая Д. А. Варлам Шаламов и поэтика после ГУЛАГа // Вестник Ленинградского университета им. А. С. Пушкина. 2013. Т. 2. № 2. С. 137 - 143.
2. Ардамацкая Д. А. Философия «после ГУЛАГа»: осмысление исторической катастрофы // Studia Culturae. 2013. № 16. С. 256 - 264.
3. Баклыков А. В. Жанровое своеобразие романа Владимира Максимова «Кочевание до смерти»: автореф. ... дис. канд. филол. наук. Тамбов, 2000.
4. Бруер М. Изображение пространства и времени в лагерной литературе: «Один день Ивана Денисовича» и «Колымские рассказы» // Шаламовский сборник. М., 2011. Вып 4. С. 143 - 151.
5. Васильева О. В. Эволюция лагерной темы и ее влияние на русскую литературу 50 - 80-х годов // Вестник Санкт-Петербургского университета. 1996. Сер. 2. Вып. 4 (№ 23). С. 54 - 63.
6. Васильева О. В., Савельева А. В. Тема лагеря в прозе Михаила Кураева. СПб., 2006. 43 с.
7. Ганущак Н. В. Творчество Варлама Шаламова как художественная система: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Тюмень, 2003. 26 с.
8. Довлатов С. Зона: (Записки надзирателя) // Довлатов С. Собрание сочинений: в 4 т.; сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. Т. 2. С. 5 - 196.
9. Зайцева А. Р. Метафизика смерти в прозе Варлама Шаламова // Вестник Башкирского университета. 2005. Т. 10. № 2. С. 67 - 71.
10. Лейдерман Н. Л. «В метельный леденящий век» (В. Шаламов. «Колымские рассказы») // Лейдерман Н. Л. Постреализм: теоретический очерк. Екатеринбург, 2005. С. 139 - 174.
11. Лекух Д. «Ад - это мы сами...» // Литературная газета. 1991. 11 янв.
12. Максимов В. Е. Кочевание до смерти // Максимов В. Е. Избранное. М., 1994. С. 523 - 735.
13. Малова Ю. В. Становление и развитие «лагерной прозы» в русской литературе XIX - XX вв.: автореф. ... дис. канд. филол. наук. Саранск, 2003.
14. Минералов А. Ю. «Каторжно-лагерная» сюжетно-образная традиция в русской прозе XX в. // Вестник Кемеровского государственного университета культуры и искусств. 2012. № 18. С. 106 - 112.
15. Михайлик Е. В контексте литературы и истории // Шаламовский сборник. Вологда: Грифон, 1997. Вып. 2. С. 105 - 129.
16. Михайлик Е. Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. С. 356 - 375.
17. Михеев М. О «новой» прозе Варлама Шаламова // Вопросы литературы. М., 2011. Вып. 4. С. 183 - 214.
18. Некрасова И. В. Судьба и творчество Варлама Шаламова: монография. Самара: Изд-во СГПУ, 2003. 204 с.
19. Сафронов А. В. Жанровое своеобразие русской художественной документалистики (очерк, мемуары, «лагерная» проза): учебно-методическое пособие; Ряз. гос. ун-т им. С. А. Есенина. Рязань, 2012. С. 49 - 86.
20. Сафронов А. В. После «Архипелага» (поэтика лагерной прозы конца XX века) // Вестник Рязанского государственного университета им. С. А. Есенина. 2013. № 3 (40). С. 139 - 154.
21. Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: Азбука, 2010. 288 с.
22. Сухих И. Эта тема пришла. // Звезда. 1989. № 3. С. 193 - 200.
23. Таркан Н. Е. Особенности поэтики «Колымских рассказов» В. Шаламова // Проблемы славянской культуры и цивилизации: материалы X междунар. науч.-практ. конф. 22 мая 2008 г. Уссурийск, 2008. С. 322 - 326.
24. Темнова А. Лагерная проза: специальный репортаж. Эфир от 18.01.15. Режим доступа: http://www.vesti.ru/videos/show/vid/633010/
25. Шаламов В. Т. Воскрешение лиственницы // Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 6 т. + т. 7, доп. Т. 2: Очерки преступного мира; Воскрешение лиственницы; Перчатка, или КР-2; Анна Ивановна: Пьеса / сост. под-гот. текста, прим. И. Сиротинской. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 105 - 280.
26. Шаламов В. Т. О прозе // Шаламов В. Т. Собрание сочинений: в 6 т. + т. 7, доп. Т. 5: Эссе и заметки; Записные книжки 1954 - 1979 гг. / сост. подгот. текста, прим. И. Сиротинской. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 144 - 157.
Старикова Людмила Семеновна - соискатель кафедры журналистики и русской литературы XX века Кемеровского государственного университета, [email protected]
Загрузка...
